Письма туда и обратно - Анатолий Тоболяк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ты ждешь, наверно, Наташа, что сейчас произойдет бурное объяснение? Ничего подобного. Камышан и Тереховой понадобится еще больше месяца, чтобы воспитательница сказала медичке: «Ненавижу тебя» — а та ответила: «Убирайся, не то плохо будет!» А пока лишь неприязненная, сдержанная беседа в комнате Галочки.
«Это Саша угостил тебя „Стюардессой?“»
«Ага, он. Но не Саша, а Саня. Санечка. Я его так зову».
«Познакомились, значит?»
«Угу. А как же! Кто такого пропустит! А что? Нельзя?»
«Твое дело. Он давно ушел в тайгу?»
«Два дня назад. А что?»
«Да не штокай ты. Как он, не обморозился? Холода ужасные».
«Холода ужасные, ага. Санечка не обморозился. А ты хочешь, чтобы он в медпункте лежал?»
«И ты ляжешь, если с тобой что случится. Вот крем привезла. Польский. Возьмешь?»
«Ой, какой! Еще бы! Сколько стоит?»
«Спасибо стоит».
«Спасибо».
«Ладно, я пошла. Устала. Дом не топлен».
И все. Пока все. Странно, правда? Почему, например, Галочка Терехова не выполняет своего намерения поговорить с «подругой — не подругой» по душам, тем более, что Чернышев предоставил ей в этом смысле полную свободу? Почему Камышан, чьи мысли о Чернышеве стали наваждением и постоянной внутренней радостью, не спросит свою подружку со свойственной ей грубой прямотой: «Честно скажи, что между вами?» Почему?
— Я не верила, что он мог быть с ней, — скажет мне Терехова.
— Он был со мной. Я только это хотела знать, — объяснит Антонина Камышан.
В ночь после прилета Чернышев действительно с ней. Он приходит на факторию уже в темноте, весь заиндевелый, с оледеневшим лицом, и правит лыжи, наверно, на заманчивый огонек в угловом окне школы-интерната, но свет в медпункте заставляет его изменить направление. С грохотом, топоча подошвами застылых унтов, вваливается он в прихожую. «Огня! Во имя человеколюбия! Комнату и огня!» — кричит он, возможно, словами человека-невидимки Уэллса, появившегося в трактире местечка Айпинг. (Начитанный же малый!). Представляю, как встречает его Камышан. В ее отношении к нему в эти минуты должно появиться что-то неуловимо материнское, что-то такое чуткое и заботливое, что не всегда получают блудные сыновья. Он разут, раздет, обогрет, накормлен, напоен горячим чаем — все это быстро, споро и, может, даже молчаливо, потому что слова, ты знаешь, приберегаются на то время, когда ничто суетное не стоит между двумя. Но пришелец страшно устал. Тридцать километров по тайге и реке за световой день, глаза слипаются, губы не шевелятся — что ж, спи, Саша, спи. Мешать не буду.
Но она-то не спит! Она может прикоснуться к нему, убрать волосы с вспотевшего лба, поправить одеяло, смотреть на его лицо, усталое, осунувшееся в слабом свете керосиновой лампы, слушать его дыхание — и кто скажет, что это не самое полное чувство, какое она испытывает за всю свою жизнь, и кто осудит, если вдруг у нее мелькнет слабая надежда, тень надежды, почти неразличимая, что так вот может продолжаться долго, пусть не всю жизнь, но долго и постоянно: он спит и дышит рядом!
Это, наверно, не назовешь любовью. Ни ты, ни я не выжили бы на одностороннем чувстве, без той взаимности, которая поддерживает и окрыляет, как незримый воздушный поток, — но это тоже страсть, как ни крути, временами похожая на болевую гримасу, иная, конечно, чем у Галочки Тереховой, чьи притязания можно было бы назвать биологически простейшими, если бы — будем честны! — они не правили огромным большинством людей.
Ну, а Чернышев? Наверняка он понимает и ту, и другую, и третью; не туп же он и не омертвел в свои двадцать три настолько, что не отличает плач от смеха, добро от зла?
«О чем речь! — слышу я его голос. — Я искренен, Михайлов, искренен в своих чувствах и могу пройти любой детектор лжи. Разве я сказал кому-нибудь из них „люблю“? Разве обещал жениться? Разве сулил горы златые? Нет же! Я был лишь самим собой — дружелюбным, веселым и открытым. Мои помышления не планировались в злодейском одиночестве, не программировались на ЭВМ — я отвечал на чувство чувством. Я внес что-то новое в их жизнь — светлое и чистое, если уж на то пошло. И вот невезуха: меня оплакивают на кладбище родные и близкие. Сюда и подруги пришли, заметь! А кто бы стал горько переживать, если бы умер закоренелый мерзавец?»
Такая дилемма: медпункт или школа-интернат? Медицина или образование? Чернышев считает, что никакой дилеммы, в сущности, нет. Есть два варианта, каждый по-своему интересный. Сказал же он честно Галочке Тереховой: «Спроси у Тони», сказал же честно Камышан: «Спроси у Галины» — и теперь куда кривая вывезет. Но странное дело: кривой-то, похоже, нет, а есть две непересекающиеся пока прямые дорожки. Правда, Камышан перестала заходить в гости к Тереховой, а та в свою очередь определилась в отношении «подруги — не подруги», ставшей, кажется, очевидной «не подругой». Ну что ж! Это даже к лучшему! Тем более, что интуитивно он принял меры предосторожности — кому хочется скандала! — и теперь, возвращаясь с зимовья, вновь квартирует у Егора Чирончина, а поздней — в пустом доме Елдогиров, откуда волен выбирать любой ночной маршрут — хоть на окраину, хоть в центр фактории. «Забочусь о твоей репутации», — объясняет он Тоне Камышан теми же словами, что и Галочке Тереховой.
«Что ж, поступай как тебе лучше, Саша. Саша, я совсем по-другому живу, чем раньше. Я дура, Саша. Понимаю, что это не вечно, но все равно, Саша, приходи чаще. Я тебя всегда жду. Вот дура: хочу, чтобы ты заболел хоть на неделю. Саша, первый и последний раз скажи: тебе со мной хорошо?» — «А зачем бы я тогда приходил?»
«Ага, признался, Санечка! То-то! Я знала, что тебе со мной хорошо. Мы как один человек, правда? Ох, Санька, какой ты!.. Слушай, Санечка, если ты думаешь, что я от тебя отстану, то зря мечтаешь. Я в тебя влюбилась, как… ну, в общем, как Изольда! Я тебе говорила, что ты меня совсем заколебал? Ну вот. Это любовь, самая настоящая! Можно, я приду в избушку послезавтра, у меня отгул?»
«Нет, не надо. Работать должен».
«Да, конечно, я понимаю. Я не навязчивая, Саша. Я привязчивая. Привязалась к тебе, Саша. А ты мне не пара. Ты из другой жизни, Саша. Но все равно мне повезло. Будет что вспомнить старухой. Смеешься? А это правда. Я, наверно, никогда замуж не выйду. Я некрасивая, грубая, не знаю, что ты во мне разглядел. Что, скажи, пожалуйста?» — «Ну, скажу. Душу, Тоня».
«Как ты меня назвал? Тоней? Этого еще не хватало! Почему ты ее вспомнил, признавайся?» — «Извини, Галя».
«Знаешь, ты сейчас назвал меня Галей. Случайно или думаешь о ней? Конечно, она моложе и красивая к тому же. Но я не могу представить, Саша…».
«И не представляй, не надо».
«Как представлю, так, кажется, исколотила бы ее! Хотя она такая здоровая! Видел, какие у нее руки — как у молотобойца! А у меня видишь какие ручки, слабые-преслабые! Но нежные, правда? Ласковые, да? Что? Уже уходишь?»
«Пора. Извини».
«А когда ждать, Саша? Ты знаешь, я теперь ожиданием живу. Говорят, ждать трудно, но, по-моему, это вранье. Я ж с радостью. Вот-вот придет. Смотрю — идешь».
«Смотрю, появляешься на горизонте! Ага, не выдержал Санечка! Вот погоди, еще привяжешься ко мне, как я к тебе!». «Будь осторожен, Саша». «Смотри, Санечка, не замерзни!» Но так не может продолжаться вечно, даже если он использует для своих визитов темные, студеные ночи. Фактория маленькая, но глазастая, тем более что Чернышева еще видят на почте, куда он заходит смело днем, иногда подолгу распивая чаи, иногда даже дремля с книгой в руках на хозяйкиной кровати, пока сама хозяйка обслуживает за стенкой немногих посетителей. И в мужской домашней помощи он не отказывает Слинкиной, как прежде. Шефство же взял, надо понимать! Тоня и Галочка знают об этих посещениях и прощают их — не ревновать же его к дурнушке и простушке Слинкиной!
И все-таки настает день, когда Чернышеву приходится выбирать. Галочка Терехова, сама того не зная, добилась многого: он бывает у нее намного чаще, чем в медпункте, и она вырывает у него обещания, не свойственные ему: например, приютить ее на первых порах в Т., когда приедет туда. Это уступка темпераменту, с которым воспитательница тормошит и теребит измочаленного беднягу охотника. Шесть соболей за полтора месяца, а сколько, черт возьми, исхожено по заснеженной тайге! «Помолчи, Христа ради. Дай отдохнуть, полежи спокойно. Я уже знаю, что ты меня любишь. Не обязательно доказывать это каждую минуту, понимаешь? Да, я красивый, да, бородка у меня шелковистая — давай это установим раз и навсегда. И ты красивая, согласен. Оба мы красивые. Созданы друг для друга, согласен. Руки у тебя нежные, согласен. Да, ноги длинные, фигура стройная, согласен. Не говорю „люблю“, потому что это слово — атавизм. Могла бы знать, что такое атавизм, все-таки окончила училище! Это слово не из моего лексикона. Что такое лексикон, надеюсь, знаешь? Нет, не злюсь. Просто хочу полежать спокойно, послушать музыку. Убери ногу, мешает. Стройная нога, стройная, но мешает, понимаешь! И не вздумай сказать, что я тебя заколебал — уйду сию секунду».
