Вчера - Олег Зоин

— Прямо, все время прямо, — твердо советовал Сенька.

И на тебе, вскоре показалось и начало все ярче разгораться, закрыв полнеба, зарево ночной Москвы.

Но, красоты красотами, а водитель стал клевать носом, и разок хорошо протрясся по обочине. Он, видно, сам испугался и, быстро протрезвев, растолкал сержанта. Тормознули. Сходили втроем на обочину. За баранку уселся сержант, а водила устроился посередине. С новым рулевым МАЗ начал рыскать еще страшнее. Но Семёну надо было, моля всех богов, терпеть до конца.

Вот, наконец, показалась ВДНХ, и машины выруливают на пустынный ночью проспект Мира. Еще рывок через череду мигающих желтых светофоров, и колонна мчится по Сретенке, а затем по ул. Дзержинского (бывшая Большая Лубянка). Площадь с железным Феликсом в центре круглой клумбы. Охотный ряд. Моховая улица. Стоп. Семён просит остановить у родного здания юрфака МГУ.

Растолковывает служивым, как перебраться через Москву–реку. Ориентиры — библиотека имени Ленина, за мостом кинотеатр «Ударник», ещё мостик, а дальше — прямо и прямо, вплоть до вашего сраного Свердловска…

Так, посмотрим на часы, — уже пять утра. Сенька заходит в знакомый двор. Памятник Ломоносову. Отшлифованные задами тысяч несостоявшихся ломоносовых скамьи. Садится, поплотнее укутываясь в пальтецо. После жаркой кабины быстро зябнет, но терпит минут сорок. Потом рысью бежит мимо американского посольства в тёплый зев метро «Охотный ряд»…

Когда потом он списался с Ёней, то оказалось, что пошел по ходу прибывшего из Москвы поезда к шлагбауму, и дальше зашагал на северо–запад, а Ёня имел в виду, что надо идти по ходу поездов, идущих, естественно, в Москву. Причем, с той стороны станции есть такой же шлагбаум, но шоссе за ним ведет на юго–восток…

Однажды Семён маялся бездельем и от нечего делать позвонил Нине из уличного автомата, и они встретились у Центрального телеграфа на улице Горького. Общие неприятности сближают. Оказалось, что она непростая девочка. Из Казани. Сирота. Воспитывалась тёткой. Тёткин муж известный человек в Казани. Окончила школу с золотом. Математический склад ума и хочет добиться серьезных результатов в математике. И вот на тебе, это глупейшее приключение. Расставаясь, договорились поддерживать отношения, чтобы вместе как–то преодолеть полосу глупых неудач.

С того дня, несмотря на административные невзгоды, Сенька стал встречаться с Ниной, которая нелегально кантовалась на двадцать втором этаже северной башни у одной своей землячки из Казани и где скрывалась от невзгод и Людка Ксенюшкина. Пройти в высотку по чужому пропуску не составляло никакого труда.

Целые ночи Нина с Сенькой простаивали, обжимаясь, в какой–нибудь лестничной клетке или коротали время до утра в пустой аудитории учебного корпуса высотки МГУ, на этаже где–то с десятого по девятнадцатый.

Их симпатии усложнились, и для полноты ощущений теперь достаточно было бесконечных разговоров сначала о тебе и обо мне, а уже затем о сумбурной вселенной людей. Никто из знакомых в их платонические чувства не верил. И они не опровергали прямолинейных житейских гаданий и домыслов.

Есть такие мгновения в отношениях парня и девушки, когда хочется открыть всю свою душу, как бы исповедаться, чтобы начать совместную жизнь с чистой страницы… Итак, Семён Серба. Кто и откуда?

…Сенька принадлежал к тому поколению, кто повидал в детстве войну, но сам не смог, по молодости, чёрт бы её побрал, расписаться на стенах рейхстага. Но к детству своему он обращался, когда затруднялся с оценкой сложных жизненых обстоятельств, как к справочнику по человековедению, и оно всегда выручало его, давая пусть не прямой, но всё же ответ на трудные вопросы повседневности. И поэтому Сенька не мог не рассказать именно Нине во время их бесконечных ночных бдений в учебном корпусе самое–самое из детства.

Война продолжалась. Жить было нелегко, всё превратилось в проблему. Но чего определённо не хватало, так информации с фронта. Слухи носились самые фантастические и, понятно, противоречивые. Из репродукторов в двенадцать и шестнадцать часов раздавалось уверенное: «Внимание, внимание! Говорит Германия! Слушайте последнюю сводку из Рейхсканцелярии. Доблестные части вермахта продолжали изматывать противника на восточном направлении…»

Однако истинное развитие событий иной раз становилось понятным и без дикторов.

Кажется, в июле под вечер Сенька с мамой шли по Гитлер–штрассе в районе завода Войкова, где ремонтировались подбитые немецкие танки. Вдруг дорогу перекрыла полиция и по главной улице пошла в сторону 6‑го поселка (Соцгорода), то есть к плотине ДнепроГЭСа для перехода на правый берег, немецкая моторизованная колонна. Долго шли танки, транспортёры, грузовики. Улицу заволокло смердючим сизым выхлопом. Содрогалась земля и в домах звенели стекла. Хмурые водители сосредоточенно вели машины. На тротуаре сгрудилось человек двадцать аборигенов.

Один небритый дядька довольно громко объяснял бабам, что немец начал драпать, что, видать, прижали фрицев, и скоро наши придут. Женщины зашикали на смельчака, боясь недалеко стоявших полицаев. Но те или не расслышали кощунственную речь мужика, или уже их рвение было не то…

В сентябре 1943‑го в хуторке, где жил с дедушкой и бабушкой восьмилетний Сенька Серба, у оставшегося в живых населения пробудили надежду слышная по ночам дальняя канонада, зарево пожаров со стороны Запорожья, слухи о том, что фронт наконец–то докатывается до Днепра. С Запорожьем, хотя до него было рукой подать, около пятидесяти километров, не имелось уже никакой связи. Селяне полагались на всё более редких меняльщиков из города. Вскоре полицаи обошли хутор и взяли на учёт весь скот, предупредив о предстоящем его изъятии для нужд великой Германии. Участились заходы беглых румынских солдат. Вид их был жалок. Они, однако, уверенно клянчили у сердобольных бабулек вареную картошку и со знанием дела уверяли, что «Гитлер капут!».

В последних числах месяца как–то поздним вечером за околицей села раздался грохот и народ всполошился, так как за все два года войны никакие воинские части не проходили через хутор, лежащий в стороне от дорог и важных объектов. Ребятишки, несмотря на запреты стариков, высыпали на шум и увидели, как несколько «тридцатьчетверок» лихо осадили у крайней хаты деда Зори под разлапистыми кленами. Стояла тихая и теплая, как свежевыдоенное молоко, осень. От разгоряченной брони боевых машин незнакомо запахло металлом, выхлопом, бензином, моторным маслом, а в тихо оседавшую пыль спрыгнули усталые парни и попросили позвать кого–либо из старших.

— Наши пришли! — истошно завопила детвора, кидаясь к своим дворам… Через полчаса у танков уже митинговали колхозники. Как ни убеждали их танкисты в том, что они лишь небольшое подразделение, совершающее рейд в тылу врага, энтузиазм не убавлялся.

Не откладывая, повесили самого злобного полицая Васыля, старшего сына деда Зори, вздёрнули его прямо на огороде за хатой, на старом, усохшем осокоре, и он затих с перекошеным смертью лицом, изумленно глядя на серебряный залив ставка, в котором только утром наловил ведро краснопёрки.

Двое других полицаев, Юхым и Хвэдир, поклялись, что они не предатели, а партизаны, и если дубасили своих хуторян плётками, то лишь для виду, чтобы втереться в доверие к фрицам…

Командир головной машины, с глазами, полными синей костромской усталости, поддал Хвэдиру, отпуская, под зад кизовым сапогом и сказал тихо и беззлобно, мол, погуляй, покуда фронт пройдет, затем разберутся, что к чему.

Танкисты объяснили тем мужикам, которые им показались потолковее, что горючее у них кончается и ночью они ждут самолеты для заправки. Посовещавшись с народом, решили укрыть машины в густой лесопосадке под соседней Максимовкой, до которой всего–то километра четыре ходу. Мужики пообещали танкистам–освободителям помочь скатать бочки с бензином, если парашюты пораскидает ночным ветром…

Наступил вечер. Уже смеркалось, когда в хату постучались трое румын и слёзно попросили бабушку взять их на постой. Как ни моргал ей деда, откажи, мол, но она пустила их. Зажгли каганец из гильзы малокалиберной пушечки, бабуля накормила картошечкой на постном маслице изнурённых голодными ночными переходами румын, напоила молоком и уложила спать на свежей ячневой соломе в углу у печи, там, где стоят рогачи (ухваты на длинных рукоятках). Карабины захватчики поставили тоже в углу вместе с рогачами.

Глубокой ночью снова загрюкали в дверь: «Открой, Петровна, пусть враги выходят, будем их решать…». Бабушка признала Хвэдира и Юхыма.