Четырнадцатый костер - Владимир Возовиков

Капитан послушно подвернул, и громадная голова сазана сунулась в сачок, я рывком натянул сетку на скользкое тело рыбы, попытался повернуть ее хвостом вверх, и сазан помог мне — он только и стремился в глубину. Хвост оказался над водой, — серый, больше саперной лопатки, он угрожающе помахивал в воздухе. Сазан рвался вниз, упирался мордой в дно сачка и, наверное, не мог понять, почему его могучий хвост работает вхолостую. Ореховая рукоятка трещала, и капитан вовремя схватился руками за обод сачка, после чего мы кое-как перевалили рыбу через борт. Казалось, днище вылетит от мощных ударов хвоста, но почти часовое хождение на крючке не прошло для сазана даром; он быстро изнемог, жадно ловил ртом воздух и таращил круглый темный глаз.

Но мы-то знали: передохнув, он может одним прыжком выброситься за борт, и не вынимали крючка.

Капитан ломал спички, сидя на банке и не отрывая глаз от добычи. Овальная, непомерно толстая туша, отлитая из чугуна, золота, серебра и бронзы, лежала у наших ног, разевая мясистое жерло пасти. Никогда я не видел живой рыбы таких размеров, спутник мой, вероятно, тоже. В глазах его читались недоверие и робость.

— Хватит с нас? — спросил я.

— Оглядись-ка…

Занимался осенний день, теплый, серенький, на грани дождя, — тот самый, когда не рыбак рыбу ищет, а она его. Однако мне помнились ночные страницы пролетных уток, окрестные камыши молчали многообещающе, и даже в захватывающей борьбе с сазаном я продолжал помнить об оставленном возле костра ружье. Капитану пришлось меня высаживать.

Полсотни метров не прошел берегом, когда из осоки тяжело поднялась стайка крякв. Дуплет был короткий — стрельба по взлетающей птице не требует большого искусства. Не разошлись еще круги на воде от упавших уток, а с реки донеслось:

— И у меня есть!..

Лодка виделась отчетливо, рыбак, держа на отлете спиннинг, пытался захватить рыбу сачком. Вода шумно плескалась — в ней трепетала быстрая и блестящая полоска платины. «Жерех», — подумал я с неожиданной завистью, забывая об утках… Шумный пестрый шар вырвался из-за леса, покатился над заливом, то вздуваясь, то стремительно растягиваясь, чернея и мерцая множеством светлых лоскутьев, — неслась припоздавшая на дневку стая северных гоголей. На расстоянии дробь разнесло, и дуплет выбил из стаи трех птиц. Одна с глухим стуком упала в лодку — рыбак мой от неожиданности сел на банку. У ног его трепыхалась рыба, и рядом — утка; второй раз в это утро капитан опешил.

— Слушай, — взмолился он, — иди в лодку, а то еще гуся мне на голову свалишь.

Потом он с любопытством перебирал добытых птиц, и я, сидя напротив, разглядывал брусковатое и сплющенное тело жереха, молодое, незатуманенное серебро чешуи, перья с черненой кровавинкой, пугливую темень глаза, окольцованную оранжевым незатухающим огоньком. И было так просто, что мы добыли лучшую хоперскую рыбу и лучшую дичь, словно заранее знали о неизбежности нынешнего утра с его уловом. Удачи обрушились на нас, и я поспешил взяться за спиннинг.

— Может, хватит? — осторожно спросил капитан, но мне тоже хотелось поймать рыбу-платину.

На втором забросе что-то зацепилось, леска натянулась, задрожала, забилась, обмякла, словно поймал я плотичку, снова туго завибрировала — ход рыбы был странен и непривычен. Возле борта от несильной потяжки из воды выскочил довольно крупный лещ — острое жало крючка вонзилось в его жесткий спинной плавник. Капитан смеялся:

— Оригинальничаешь? С тобой, брат, не помрешь от скуки. Рыба твои блесны хватать не хочет, так ты ее — за шиворот…

Как ни приятен улов, а приходилось соглашаться: блесны мои, по-видимому, лишь случайно могли зацепить неосторожную рыбу. Спиннинг требует своего искусства, как, впрочем, всякий спортивный снаряд. Вот что значит — везение!

Между тем, снова раззадоренный, товарищ уже возился с крупной щукой: она всплыла далеко от лодки, угрожающе разевала пасть, мотала башкой, норовя острым как бритва зубом задеть натянутую леску. Старалась она напрасно: мой капитан вываживал и тайменей в горных реках Алтая.

— Ну все! — решительно заявил он, после того как с немалыми муками извлек экстрактором блесну из щучьей пасти. Пальцы его кровоточили. — Будет, говорю!

Все же я сделал заброс к прибрежным камышам, понимая, что капитан спешит прекратить ловлю из рыбацкого суеверия: когда очень везет — не жадничай, иначе накличешь беду либо придется ждать новой удачи так долго, что жизни может не хватить. Но я-то не считал себя рыбаком.

На резкую поклевку отвечаю подсечкой и… обескураженно сматываю на катушку вялую леску. Ни рыбы, ни грузила, ни блесны. Последняя и лучшая из серебряных, которой мы так дорожили. То ли висит она теперь на замшелой коряге, то ли унесена на дно мглистой ямы в жестких челюстях речной акулы? Да, это — сигнал…

— Не расстраивайся, — утешил капитан. — Видно, перестарались мы, и Хопер в возмещение убытков взял с нас серебром. Не расстраивайся — тот серебряный поднос не последний из потерянных человечеством, еще найдем…

Опустел котелок с налимьей ухой, сваренной над пламенем тринадцатого костра, и сам костер погас, залитый остатками чая, а мы не решались покинуть последний привал над Хопром. Не было желания грести, спешить увидеть — что там, за ближней излучиной?.. Не было ожидания удачи, не было и суеверной боязни цепляющихся одна за одну неудач. И думалось не о брусковатом живом серебре, холодном, как хоперские воды, таинственно шныряющем в глубинах, и не о желтоглазых, белобрюхих гоголях, что мерцающим шаром могли пронестись над руслом, — все это было только что и теперь принадлежало прошлому. Мы все же поймали момент удачи, и в нас замолк голос ущемленного самолюбия.

— А знаешь, — сказал капитан, — рано или поздно нам должно было повезти — все-таки две недели…

Я промолчал, следя за плавным током речной струи, где волновались, всхлипывали и гасли полузабытые образы — словно сама жизнь текла в этих осенних берегах, похожих на все, которые видел, которые еще увижу, до которых никогда не дойду. Река сродни большой колыбели, где хорошо забыться на время. Но забытье кончалось, рядом уже стоял другой мир, далекий от охотничьих страстей, былей и небылиц. Он не звал, он повелевал, назначая отпускные сроки. В том мире меньше всего думалось, будто бы какие-то леса и реки осиротеют без нас. Да и сами мы уже не думали так: наш дом был в другом месте, здесь мы только гости, а в гостях первое дело — помнить о сроках…

— Нет, капитан, до двух недель не хватает одного дня. Или приметы врут, или рано пока судить об удаче — это ведь был тринадцатый наш костер.

— Вон ты о чем! — Товарищ расхохотался. — Не волнуйся, брат, костры — дело рук человеческих. — Он хитро сощурился. — Подглядывал я за тобой ночью, прости, но ты походил на немого шамана, вызывающего духов.

— Если называть духами все былое, сделавшее нас теми, кто мы есть, я за то, чтобы их вызывать почаще.

— Тогда придется тебе помочь. И себе — тоже. Капитан поднялся, набрал охапку оставшихся сучьев, взошел на бугроватый мысок, не спеша сложил костер наподобие островерхого эскимосского чума, с ближних кустов наломал тоненьких веточек-спичек, заложил их аккуратным пучком в середину костра. Поднеси огонек — и затрещит, взметнется жаркое пламя!

— Четырнадцатый, — сказал капитан негромко. — Мы будем зажигать его, когда захотим, на любом расстоянии… А теперь в путь…

И пока весла и вода не унесли нас за изгиб речной полосы, чернел на бугорке сиротливый конус костра, ждущего человеческой руки с горячим нетерпеливым огоньком.

…Идут годы, и случается — закрутит, затолкает водоворот жизни, да так, что некогда порадоваться радости, попечалиться печали, погрустить об утраченном и пролетевшем мимо, недосуг поболеть чужою болью, кого-то пощадить и простить, кому-то уступить дорогу, поднять упавшего, заглянуть в потемки чьей-то души, да так, чтобы высветлились они на миг; некогда искать, чтобы, найдя, потерять тут же, оставив себе только память, и некогда выцеливать главную цель — все бьешь и бьешь навскидку, промахиваясь и калеча, кляня судьбу и собственные руки. Тогда-то вдруг и родится в душе то ли песня уключин, то ли голос птицы, пролетающей на заре, и вскинется память, промчится по бессчетным изгибам речки Хопер, доведет до широкого плеса, до тихого прибрежного распадка, где отпылал темной ночью тринадцатый наш костер, прошуршит песком под лодочным дном, звякнет причальной цепью, медленно взойдет на бугорок, увенчанный пирамидкой из сухих дубовых сучьев, тихо присядет около и поднесет к истонченным веточкам в самой середине четырнадцатого костра нетерпеливый огонек спички.

Встанет, загудит большое пламя — и ты на свету, один среди темного леса, сам хозяин и гость, окруженный слабейшими существами, для которых ты велик и непонятен, как бог. И нет над тобой ни инспекторов, ни судей, ни начальников, ни коллектива, ни соседей. Во всех лицах ты сам да твоя память — твой след на земле от самого твоего человеческого начала, высвеченный беспощадным пламенем непотухающего костра.