Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Отец всегда радовался их приходу, и пока мама и папа сидели за чашкой чая, Георгина, объевшись сладостей, играла на полу монетками из чужих стран и сооружала дворцы из сигарных коробок.

По дороге туда мама рассказывала ей о том, мимо чего они как раз проезжали, или заучивала с ней считалочки. Или они распевали песни, которые бабушка привезла в Индию со своей родины.

На мосточке в АвиньонеВсе танцуют, вставши в круг…

Улыбка скользнула по лицу Георгины, и она непроизвольным движением стиснула крепче жестянку, лежащую у нее на коленях: кхайя, сладкие кусочки из пшеничной муки с мягкой начинкой из сиропа, которые она перед поездкой льстиво выпросила у Аниша.

Громыхая, скрипя, звеня, шум города хлынул навстречу их паланкину и забурлил вокруг него неукротимым потоком. Георгина услышала, как саис впереди выругался, повозка резко затормозила.

Георгина высунулась из окна. Мимо, покачиваясь, проплыл огромный тюк белья на голове доби-валлаха. Паланкин стоял, зажатый между другими повозками, которым надо было в ту же или в противоположную сторону.

– Яти, – крикнула она саису, – что там такое?

Саис повернулся на козлах. Паланкин Финдли был одним из немногих в городе, которым управляли с козел, потому что Гордон Финдли находил бесчеловечной обычную здесь практику, чтобы саис бежал рядом с лошадью; соответственно, Яти гордился своей работой, паланкином и туаном Финдли.

Его лицо, коричневое и изборожденное рытвинами, как грецкий орех, омрачилось.

– Минта мааф, я прошу прощения, мисс Георгина! Сейчас поедем!

Георгина со вздохом откинулась на спинку сиденья. Ее коленка сама по себе начала покачиваться, пальцы отбивали быстрый такт по жестяной банке, и она снова выглянула в окошко. Теперь она увидела впереди воловью упряжку, которая стояла поперек дороги и явно не могла двинуться ни вперед, ни назад. Оба серых вола стояли неподвижно, опустив головы, глухие к крикливым приказам, манящим призывам и щелчкам кнута.

Позади воловьей упряжки уже виднелся горб моста, на котором выстроились в двух направлениях два ожерелья из телег и колясок, которые то останавливались, то мягко продвигались вперед. Георгина вспомнила: раньше саис всегда довозил их именно до этого моста, только тогда он был узкий и пешеходный. Дальше они шли пешком, мама крепко держала ее за руку, решительно шагая в своей широкой юбке, высоко подняв голову, и широкие поля ее соломенной шляпы трепетали на ветру. Георгина то и дело задирала голову, любуясь своей матерью, которая была тонкой и хрупкой, но вид имела такой гордый и бесстрашный, что все уступали им дорогу. Как будто видно было по ней, что в Индии она сопровождала своих братьев в охоте на тигров.

Георгине часто казалось, что она похожа на львицу, с карими глазами в золотую и зеленую крапинку, особенно когда по утрам и вечерам ее темные волосы были распущены и стекали по плечам, тяжелые и шелковистые. Для нее в ее четыре года такое путешествие было большой нагрузкой, и на обратном пути в коляске она засыпала на коленях у мамы. Расстояние, которое теперь казалось ей чуть больше кошачьего прыжка, потому что Сингапур был маленький город, даже маловатый для такого множества людей, повозок и огромного количества товаров, и все его пространства были обозримы.

Георгина не выдержала долгой неподвижности; она распахнула дверцу и выпрыгнула из паланкина.

– Я пойду вперед, – крикнула саису. – Поезжай следом, как только освободится дорога!

Яти выпучил глаза и испуганно завопил:

– Нет, мисс Георгина! Сейчас уже поедем! Подождите! Пожалуйста, мисс Георгина!

Георгина весело помахала ему рукой и нырнула в дорожную гущу, лавируя между экипажами.

На мосточке в АвиньонеВсе танцуют, вставши в круг…

Зажав банку с печеньем под мышкой, она тихонько напевала, и в такт ее широким шагам пританцовывала у нее за спиной шляпа, завязанная спереди лентами. На душе у нее было легко и привольно; она взбежала на горб моста, навстречу разноцветным фасадам китайских складов, с черными и золотыми надписями на багряных баннерах, напоминающими журавлей и пагоды, цветущие ветки, пальмовые листья и астры. Она была здесь однажды и с Ах Тонгом, много позже; когда именно и зачем, она теперь уж не помнила. Но еще помнила маленькие лавки и киоски по другую сторону складов, наплыв чужеродных, ярких вещей и всепобеждающие, интенсивные, волнующие запахи и китайские лица, приветливо обращенные к ней.

Хотя ее только что подгоняло нетерпение, она остановилась на горке горбатого моста в странном состоянии парения между возносящейся радостью и тихим блаженством. Опершись локтями о перила, она щурилась на солнце и собирала фрагменты из красок, запахов, картин и звуков.

Плеск воды о борта лодок. Размах, с каким кули перебрасывали друг другу ящики, напрягая жилы, шнурами выпиравшие из их тонких рук. Нефритовая зелень. Лазурная синева. Маковая алость. Звучный смех где-то и бодро насвистываемая песенка. Влажный, душный запах тины, положенный – как духи – на основу ночной грязи, как здесь называли канализационные стоки города. Кислота мокрого камня, дерево и мох, прель и плесень. Шаги, которые спешили мимо у нее за спиной; цокающие копыта, громыхание колес. Быстрая, то взлетающая, то опадающая череда гундосых шипений китайской речи и более темные, более подвижные звуки малайского диалекта. Глаза, нарисованные на носу лодок, чтобы они видели все опасности на своем пути. Форма и структура облаков на небе. Аромат корицы и кардамона, угольной пыли и опилок и едкий, оглушительный запах курительниц, которые тлели на пристани для защиты от несчастья и в качестве жертвенного дара. Звон металла о металл и золотые вспышки вдали. Ветер на ее шляпу, приносивший привет от близкого моря.

Гиллингемы никак не были повинны в том, что в Лондоне она никогда не чувствовала себя дома. В ее внешности, в ее красках явно просматривались Финдли, но все равно она оставалась там чужой, в глубинах своего Я так рано сформированная тропиками, которые наложили на нее свой отпечаток. Еда ей нравилась острая и многообразно приправленная, в английских лакомствах ей постоянно недоставало сладости – так, чтобы ныли зубы, а цвета она предпочитала броские, яркие. Ее кровь, казалось, была слишком жидкой для холода Англии даже летом, а сама она слишком легко поддавалась волнению, не зная меры в чувствах, хотя внешне она часто казалась очень тихой, такой сдержанной, что это легко можно было принять за благосклонное послушание.