Гиршуни - Алекс Тарн

Светка смеялась:

— Как ты за него замуж выходить будешь? Только представь себе ваших папаш рядом! Это ж сдохнуть!

И впрямь. Более несхожих папаш трудно было придумать. Мой — такой маленький, щуплый очкарик, вечно смущенный, вечно лысый, вечно заикающийся интеллигент, типа Вуди Аллена, только еще безобразнее. Ранин — тоже маленький, но коренастый, коричневый и морщинистый, как ствол умершего от старости оливкового дерева, с седыми пейсами, свисающими из-под натянутой на самые уши вусмерть заношенной шапки, когда-то черной и шерстяной, одетого в такой же, вусмерть заношенный, когда-то черный и шерстяной костюм, — и это в любую погоду, что в дождь, что в шарав! Тайманский иврит Раниного отца походил на слитный птичий клекот, русский иврит моего — на тяжелые, раздельные удары топора — бух, бух, бух… друг друга они не могли понять в принципе, хотя вроде бы говорили на одном и том же языке.

Ну и что? Это нас мало волновало. Тем более что они ни капельки не возражали — скорее наоборот. Не знаю, чем я так нравилась Раниному отцу, но то, что нравилась — это без сомнения. Наверное, своей экзотичностью — уж больно выделялась моя бледнолицесть на фоне жгучих тайманских смуглянок, садившихся в субботу за семейный стол. А может быть, старый Цион Цви видел во мне свидетельство силы своего цепкого рода — рода восточных медников и ювелиров, волею судеб оказавшихся без гроша на чужом и непонятном Западе и уже во втором поколении притащивших в дом не только достаточно денег, но и дипломы инженеров, врачей и биржевых брокеров, чиновничьи льготы, офицерские погоны и, как венец всему, — местную красноголовую белокожую дуру, влюбленную не то что по самые уши — по самые корни своих рыжих, цвета тайманской меди, волос.

Что же касается моего отца, то он взирал на Рани с восторгом, который даже не пытался скрыть.

— Знаешь, — сказал мне как-то он. — Твой Рани в точности такой, каким я хотел бы родиться. Сильный, смелый — настолько, что ему даже не надо об этом рассказывать — все и так видят.

Он сказал это совсем без горечи. Есть такая горечь, с которой обычно говорят: вот, мол, хотел бы, да не вышло. Тут ее не было. Но я все равно почувствовала себя неловко за него. Понимаете, это сложно. С одной стороны, я должна была бы обрадоваться: ведь он хвалил моего Рани. Но с другой стороны… он ведь мой отец, понимаете? И в этом его признании была какая-то окончательность, очень неприятная для моего отца, а значит, и для меня.

— Ерунда, папа, — сказала я как можно строже. — Полнейшая ерунда. Ну при чем тут рост и вес? Он подлиннее, ты покороче — ну и что? И потом, он родился тут, а ты там. Разные вещи.

Он улыбнулся, но так, что у меня что-то лопнуло в сердце.

— Конечно, разные. Об этом-то я и говорю. Благородным нельзя стать, девочка, им можно только родиться. Благородный — это, по определению, рожденный во благе и на благо. Как ты. Как твой тайманский принц.

Он помолчал и снова улыбнулся — но на этот раз уже совсем по-другому.

— Вы замечательно породистые существа. Ваши щенки будут брать первые призы на всех выставках.

Тут я, конечно, завопила и стала тыкать его в бок кулаками, а он смешно отмахивался, пока мы оба не расхохотались и не обнялись, как это происходило всегда, когда нам было хорошо вдвоем.

«Тайманский принц». Именно мой отец придумал для Рани такое прозвище. Не могу сказать, что оно мне сразу понравилось: «принц» — еще куда ни шло, но зачем акцентировать на происхождении? Тайманский или датский — какая разница? Главное, что принц.

— Видишь ли, — объяснял мне отец. — Нас, ашкеназов, так много били по голове и так долго гоняли из угла в угол по всей Европе, что это не могло не сказаться на осанке. Присмотрись к тем же принцам датским: их фигура всегда наклонена немного вперед, а глаз слегка косит в сторону. Почему, как ты думаешь?

— Интеллект придавливает, — насмешливо отвечала я. — Трудно таскать такую умную голову, вот и клонятся. Правильно?

— Если бы! — смеялся отец. — Они наклонены, как бегуны на старте, да и косят по той же причине: чтобы вовремя уловить момент, когда нужно будет снова вжать голову в плечи и дать деру. А теперь глянь на своего тайманского принца! Он прямой! Прямой! Ну не чудо ли?

Тип записи: частная

Антиопа стала моим первым открытием. Собственно, я мог бы догадаться и раньше, почему именно за ее блогом так пристально следил Аркадий Гиршуни. В самом деле, если прикинуть возраст… Вообще-то мы никогда не разговаривали с Гиршуни на семейные темы. Зачем? Мне было совершенно до лампочки, сколько детенышей встречают моего ушастого суслика, когда после рабочего дня он возвращается в свою норку — два?.. три?.. пять?.. А может, даже больше: ведь суслики известны своей плодовитостью. Меня также мало интересовало состояние здоровья его жены — скорее всего, скромной, домовитой и некрасивой, хотя и наверняка очень задастой, как это и положено порядочным сусличьим самкам. Выяснять все эти детали? — Нет уж, увольте.

Зато наша профессиональная плакальщица Жаннет иногда пыталась вызвать Гиршуни на откровенность. Большей частью она прерывала свои бесконечные жалобы на жизнь вопросами косвенного характера, типа:

— Ну вам-то это, конечно, известно не хуже меня… у вас ведь свои семейные болячки, правда?

На эти заходы Гиршуни обычно отвечал неопределенным скрипом, который вполне можно было истолковать как безоговорочное согласие, что Жаннет и делала к вящему удовлетворению обеих сторон.

Впрочем, время от времени марокканка отваживалась и на прямую атаку, например:

— У вас ведь трое детей, не так ли?

Или:

— Напомните мне — у вас старшая дочь или сын?

Или даже:

— А где сейчас работает ваша жена?

В такие моменты Гиршуни демонстрировал нехитрые, но действенные уловки: то исчезал под столом в поисках оброненной ручки, то всплескивал руками и впивался глазами в экран монитора, будто бы обнаружив внезапную, требующую немедленного действия неисправность, а то и просто хватался рукою за щеку, изображая острый приступ зубной боли. Жаннет не настаивала: в конце концов, ее главной целью было высказаться самой, и вопросы она задавала не из любопытства, а из вежливости.

Таким образом, мои скудные познания о гиршуниной семейной жизни ограничивались лишь тем, что я смог вычитать в его собственном блоге, да случайными воспоминаниями — вроде того, с Орехом и его малолеткой на десятилетии класса, где Аркадий столь неожиданно и нелепо возвестил о своей женитьбе и о рождении дочери. В блоге, например, упоминалась жена Маша и «дети» — именно так, во множественном числе, но без указания на их количество, пол и возраст. Зато воспоминание о встрече класса позволяло сделать заключение, что, вероятнее всего, старшая дочь Гиршуни находится в настоящий момент в армии, как и все девушки-израильтянки ее лет. Отчего бы тогда не предположить, что Антиопа — это на самом деле она и есть? Такое предположение прекрасно объясняло бы гиршунин интерес к ее блогу. Двадцатилетние девицы редко посвящают родителей в свои тайны — возможно, это и подвигнуло не в меру заботливого папашу на взлом дочернего дневника?

Я тщательно перечитал те места, где Антиопа упоминала своего отца. Все прекрасно сходилось: и рост, и лысина, и толстые очки. Не стану скрывать — мною овладел азарт охотника. Взломанные ушастым сусликом блоги представляли собой части какой-то головоломки, и теперь, когда в моих руках оказался первый намек на первую разгадку, мне вдруг ужасно захотелось составить полную картину, раскрыть все связи, вытащить на свет божий всех мертвецов, зарытых во внешне безобидном гиршунином садике. Вы спросите: с чего я взял, что там вообще что-то зарыто? А я вам на это отвечу: перечитайте-ка еще раз его дневник! Вникните в тоскливую страсть этих нескончаемых предложений! Почувствуйте разрушительную силу этой угрюмой зажатости, этой стиснутой до упора стальной пружины! Неужели вы и теперь полагаете, что все там чисто?

Но прежде всего я хотел удостовериться в истинности своего предположения. Знаете, допустимо ошибиться на пятом, седьмом, десятом шаге, когда уже наработана какая-то база, когда всегда можно вернуться немного назад и сделать новую попытку, имея под ногами твердую почву прежних, надежно доказанных фактов и умозаключений. Но ошибка на первом же этапе грозит гибелью всей затее. А потому я отнесся к проверке со всей серьезностью.

Проще всего было бы взломать базу данных отдела кадров или бухгалтерии. Не может такого быть, — рассуждал я, — чтобы Гиршуни скрывал свое семейное положение еще и от налоговых служб, жертвуя ради этого значительными денежными скидками. Хотя, честно говоря, с него сталось бы… я вполне мог себе представить, что этот суслик предпочитает платить налог на бездетность и бессемейность, лишь бы не раскрывать перед чужими глазами вид на содержимое своей драгоценной норки.