Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич

Тот развел руками: какие, мол, разговоры, само собой.

— Вот такая картина маслом, — подытожил Гоцман и умолк, выжидательно глядя на Омельянчука: вы начальник, вам и закрывать заседание. А может, и сами какую мысль имеете…

Седоусый полковник откинул в сторону занавеску, страдальчески морщась от табачного дыма. Взял со стола стакан с остывшим крепким чаем и, нянча его в ладонях, негромко произнес, ни на кого не глядя:

— А Фима таки имел шо-то сказать…

— Переговорю, Андрей Остапыч!.. — По лицу Гоцмана скользнула победная улыбка.

Глава пятая

Когда-то, еще до войны, это строение на берегу моря, недалеко от кладбища старых кораблей, — не то гараж, не то ангар — предназначалось для ремонта баркасов и мотоботов. В море по-прежнему вели ржавые рельсы, по которым когда-то рыбацкие суда вытягивали на берег, под навес. Но никаких баркасов здесь давно уже не было. Зато под навесом стоял «Студебеккер» с поднятым капотом, и в моторе, посвистывая, неспешно копались двое пленных румын, голых до пояса. На подножке машины маленький патефон шепеляво крутил польский фокстрот. «Вшистко мни едно, вшистко мни едно…» — тянула певица сладким, довоенным голосом…

Из пристроенного к гаражу низенького, крытого черепицей дома медленно вышел курчавый и бородатый седой грек с заварочным чайником в руках. Выплеснул спитой чай в помойное ведро. Прищурившись, глянул в сторону моря. И, резко ускорив шаг, двинулся навстречу грязному, усталому человеку, медленно поднимавшемуся к дому…

— Толя вернулся? — прохрипел Чекан, усаживаясь на камень и с трудом стягивая с ноги сапог.

Грек молча кивнул, наблюдая.

— Кто еще в доме?

— С чего ты взял?

Чекан утомленно мотнул головой на заварочный чайник, стянул второй сапог, высыпал из него песок. Поморгал воспаленными от недосыпания веками.

— Кому чай собрался заваривать, Грек?

— А-а… — Грек уважительно улыбнулся. — Женщина одна. Имеет наводку на сберкассу.

— Гони, — равнодушно бросил Чекан. — Я с бабами не работаю.

— Чекан… — покачал головой грек. — Она верная женщина. Лучшая наводчица, я отвечаю!

— Грек, — спокойно произнес Чекан, — еще раз: с бабами не работаю… Передай Академику, что обмундирование сгорело, Эву Радзакиса убили… А бабу гони, — он приподнялся с камня, с наслаждением пошевелил босыми пальцами ног, — сами разберемся. Я пока вымоюсь.

Тяжело ступая, держа сапоги в руке, Чекан двинулся в обход дома в сад, туда, где под старой грушей был устроен летний душ. Проходя мимо террасы, бросил мимолетный взгляд в окно. Увиденное заставило его забыть про осторожность…

Они смотрели друг на друга всего мгновение. Потом одновременно бросились к дверям — Чекан по двору, женщина по чисто вымытым половицам комнаты…

Встретившись с женщиной в дверях, он невольно отпрянул, а она побежала от него, задыхаясь от бега. Бежала по берегу, вдоль натянутых для просушки сетей, слыша за спиной частое дыхание. Нагнав, он схватил ее за плечи, развернул к себе. Жадно смотрел, ощупывая глазами губы, лоб, подбородок, волосы, грудь под белой кофтой…

— Мне сказали, ты ушла с румынами, — тихо произнес Чекан, глядя на Иду.

Все такая же худенькая, с огромными черными глазами. А седой пряди на левом виске раньше не было… Совсем небольшая прядь, но он ее заметил. В ее-то тридцать три…

— Но мог же поискать, — так же тихо ответила Ида.

— Я искал!..

За спиной Чекана заскрипели по берегу шаги Грека. Глаза Иды мгновенно стали равнодушными.

— Ты его ждал? — окликнула она Грека. — Не пойдет. Ищи других. Эдька!.. — Она помахала рукой в сторону дома. На крыльце показался высокий анемичный сын грека, такой же курчавый, как отец. — Проводи…

Эдька нерешительно взглянул на Чекана. Ида быстрым шагом, почти бегом, шла по побережью, мимо нагретого солнцем навеса, мимо куривших румын, мимо мучившего заезженную пластинку патефона. Грек торопливо бросился за ней.

Ах, Ида, Ида! И зачем такие женщины, как ты, попадаются на пути сильных мужчин?.. Странные женщины, непонятные. Вроде бы и лучше встречались, и слаще, милей, а ни одна не смогла привязать к себе так, как эта полька, или кто она там на самом деле… Какая разница. Важно то, что до этого дня жизнь Чекана не имела особого смысла. То есть был этот смысл, конечно, но решали, что и как ему делать, другие люди, серьезные и невидимые, подчинявшиеся таким же, как они, невидимкам. А сегодня смысл появился снова. Как до того апрельского дня сорок четвертого, когда он видел Иду в последний раз. И кажется, у него, Чекана, теперь хватит сил для того, чтобы прервать эту наскучившую чужую игру…

Он вспомнил заваленную битым кирпичом улицу Короля Михая, по которой полз по-пластунски, зажав в руке автомат, вспомнил советскую самоходку СУ-76, выкатившуюся из пролома в стене и двинувшую прямо на него… И самолеты, самолеты, бесчисленные самолеты с красными звездами на крыльях. Одесса снова становилась советской. Из столицы Транснистрии — областным центром. Вспомнил кондитерскую на углу, все подходы к которой простреливались пулеметами…

Тогда-то Ида и исчезла… Ей не в чем его упрекнуть. Он обращался ко всем, кто мог хоть что-то сделать. Но даже те, кому доводилось чуть не из-под земли людей находить, разводили руками. «В Констанце», — говорили одни. «В Бухаресте», — говорили другие. «Любовница полковника МГБ в Кишиневе», — говорили третьи… Четвертые брались показать могилу, но таких Чекан не слушал, потому что им не верил. Впрочем, не верил и остальным. Можно было предположить, что она в Бухаресте, но ведь там сейчас новая власть, где бы она приткнулась?.. Вот английский или американский сектор Германии — может быть…

А теперь появилась. Прошло чуть больше двух лет, и — появилась. Люди в жизни Чекана просто так никогда не появлялись. Раз Ида снова возникла невесть откуда, значит, чья-то воля на это была. Конечно, не небесная, какое там. К тому, что никакого бога нет и быть не может, Чекан давно привык, и сомнений эта мысль у него не вызывала. А вот воля человеческая, злая, хитрая воля, — она-то как раз существует. И ведь так все просто, если вдуматься. Все в жизни решают разноцветные бумажки с отпечатанными в углах цифрами «100», «500», «1000». В них, в этих бумажках, воплощена совсем уже первобытная воля: лучшая самка, лучшая еда, лучшая пещера… Поскребешь любого, самого лощеного и образованного, — и непременно наткнешься на эти желания, без которых вообще трудно себе представить человека…

Чекан с застывшей на лице странной полуулыбкой, продолжая сжимать в руке сапоги, брел по полосе прибоя. Вода приятно холодила натруженные за ночь ноги. По темно-рыжему песку, деловито переваливаясь, полз маленький крабик, из тех, которых в Одессе продают в засушенном виде, накрыв половинкой распиленной лампочки.

Сам не зная чему, Чекан засмеялся.

Судмедэксперт Арсенин тщательно, как и все, что он делал в этой жизни, мыл руки в тазу с горячей водой.

Таз принесла и поставила перед ним Галя. Теперь она одевала Марка, не отрывая от врача тревожных глаз. Рядом стояли Фима и Гоцман. Сам Марк равнодушно смотрел прямо перед собой, положив руки на подлокотники ветхого кресла.

— Ну что я вам скажу? — бодро заговорил Арсенин, вытирая руки вышитым украинским рушником. — Видимо, есть трещина в височной кости. Но это без рентгена точно сказать нельзя. Сердце, печень, легкие работают нормально. Зрачки реагируют тоже нормально. Моторика… — он на мгновение замялся, — моторика почти нормальная.

Врач протянул Гоцману полотенце. Тот, принимая рушник, словно невзначай загородил Арсенина от Гали и взглядом спросил: ну как?

— То есть надо пройти обследование, — громко произнес Арсенин, морщась и отрицательно качая головой, — немного подлечиться…

Галя выглянула из-за плеча Гоцмана. И разрыдалась, поняв все…

— Ну что вы, Галя? — смутился Арсенин. — Не буду врать, что это рядовой случай. Но поверьте мне, я видел совсем безнадежных… И тех вылечивали!