Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ничего-ничего… — Майор наконец дозвонился, куда хотел. — Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?.. Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома — значит, найти! Все, выполняйте!
И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.
— Давайте к делу, — бросил Кречетов. — Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?
— Нету.
— Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. — Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. — Так, хорошо. Какие еще есть варианты?
— Шо я к вам пришел… — медленно проговорил Гоцман. — Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…
— Как это? — Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.
— Есть накладная, по которой его выдали. — Гоцман сунул руку в карман пиджака.
— Ну-ка, ну-ка…
Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:
— Н-ну, Ф-ф-фима!
Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти — Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.
— А с чего ты взял, шо это липа? — Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: — Ну и несет от тебя, как из бочки…
— Шо липа — знаю… А несет, так день рождения был у друга.
— Но с чего липа, с чего?
С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:
— Сложено. — Он аккуратно согнул накладную на сгибах. — То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?
Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.
Еще раз вздохнув, Фима помял бумагу в пальцах:
— А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.
Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.
— Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.
— Так я и говорю, не фраер халоймысничал, — кивнул Фима. — До боли интересно — кто?
— А я знаю?.. — пожал плечами Родя, продолжая шагать.
— Родя, ты мене знаешь. Я — человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.
— Не знаю, — помедлив, покачал головой Родя. — Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…
Он недоуменно развел руками и выронил накладную — случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.
— Родя, шо-то начинает мне сдаваться, а не ты ли и смастырил? А?!
— Я?!! — задохнулся от возмущения Родя. — Да мои рейхсмарки даже в «Дойче банке» брали, как свои, по курсу одна рейхсмарка — червонец! Румыны моими леями платили, и никто не жаловался! И я!.. Я!.. Этим?!
— Извини, Родя, — искренне огорчился Фима.
— Ас чего это вдруг эти ментовские песни? — продолжал возмущаться тот. — Фима Полужид был уважаемый щипач. Все знали за его дружбу с Давидом Гоцманом. Но никто не говорил, шо Фима скурвился…
Как именно Родя получил от Фимы по морде, оба даже не очень заметили. Но получил. И Фима присел на корточки возле утирающего кровь Роди. Тот высморкался, попытался привстать.
— Родя, скажу тебе как родному, — тихо произнес Фима, потирая костяшки кулака. — Я нет-нет, да и думаю: может, я неправильно жил? Надо же брать деньги у богатых и давать бедным. А таким, как ты, давать по морде. У мире должна же быть красота и гармония… — Он вздохнул. — Так шо ты скажешь за эту бумажку?
***Глубокой ночью Гоцман постучал в дверь коммунальной квартиры, где жил Фима. Примерно через минуту заскрежетал замок, лязгнул отпираемый засов, с двери сняли цепочку. Открыла женщина. Высокая, стройная, одета в халат. Лица не разглядеть. Света в прихожей не было.
— Фима дома? — тихо, чтобы не испугать ее, произнес Гоцман. Но все равно испугал.
— Не-ет… — Голос был еле слышен, наверняка она спросонок не вполне понимала, что происходит.
Аккуратно отстранив женщину, Гоцман направился вглубь квартиры — бесшумно и быстро. Вспыхнул фонарик в его руке.
Квартира пустовала. Гоцмана это удивило — чтобы в Одессе в сорок шестом году да пустовала квартира. Но это было именно так. Он молча распахивал двери в комнаты, и на него веяло холодком застоявшихся, нежилых помещений. Окна закрыты старыми газетами, вещи — в чехлах.
— Это моя комната, — тихо произнесла хозяйка, когда он сунулся в очередную дверь.
Не обращая внимания на ее слова, он заглянул под кровать, в небольшой платяной шкаф. Никого. Бегло оглядел аккуратную комнатку. Швейная машинка, трельяжик. На тумбочке горела настольная лампа. На смятом покрывале — раскрытая книга. Он издали глянул — «И. А. Бунин. Дело корнета Елагина». Выходит, читала перед его приходом… Читала, несмотря на ночь. Не спала.
— А комната Фимы?..
— Напротив.
Он настежь распахнул дверь в комнату напротив. Комната — громко сказано. Комнатушка, большую часть которой занимали походная складная кровать и верстак. Старые обои со следами от клопов. Угол отгорожен занавеской. Гоцман рывком отодвинул ее — пусто.
— Вы кто? — наконец спросил он у хозяйки.
— Я — Нора… А вы?
— Я Гоцман.
Даже в темноте видно было, как она улыбнулась.
— А я уж думала… Здравствуйте. Хотите чаю?
Он не нашелся что сказать, а она уже прошла в кухню, поставила на примус чайник. Зажгла свечу. По кухне заметались тени, похожие на летучих мышей, и, может быть, оттого Гоцману показалось, что хозяйка очень красива. А потом понял — да не показалось ему вовсе. Она действительно была очень хороша: тонкое, благородное лицо напомнило ему о том, что было, а теперь уже не вернется. Потому что совсем другие времена.
Была ли она похожа на Мирру?.. Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил — но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей на Мирру, — просто так же стоял он столбом в далеком тридцатом году, увидев впервые свою будущую жену. И сейчас тоже так стоял, мешая хозяйке управиться с чайными чашками. Он попробовал усмехнуться: вот, женщины разные, а реакция — одинаковая… Но усмешки не получилось.
С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.
— И часто Фима так поздно не бывает? — хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую — «Гретц».
— Нет. Но случается.
— А шо он… чем занимается?
— Странный вопрос, — улыбнулась Нора. — Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…
— Ну да, — неуклюже пошевелился Гоцман. — А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?..