Новые мелодии печальных оркестров - Фрэнсис Фицджеральд

— Элис! — радостно воскликнул он.

Она быстро поднесла к губам палец.

— Осторожно! — шепнула она.

Джексон уселся рядом и взял ладонь Элис, но она отняла руку, положила ее на ручку кресла и снова стала потихоньку раскачиваться.

— Остерегись. Дети в доме.

— Не могу я остерегаться. Теперь жизнь начинается заново, а осторожность я забыл в прошлой жизни, которой больше нет.

— Ш-ш!

Немного встревожившись, он пристальней всмотрелся в Элис. Ее лицо, недвижное и равнодушное, словно бы чуть постарело по сравнению с вчерашним; Элис выглядела бледной и усталой. Но он с тихим восторженным смехом отмахнулся от этого впечатления.

— Элис, этой ночью я спал так, как бывало только в детстве, хотя и несколько раз просыпался от радости, что надо мной та же луна, которой мы когда-то любовались вместе. Я получил ее назад.

— Я вовсе не спала.

— Бедняжка.

— В два или три ночи я поняла, что не смогу уйти от детей — даже с тобой.

У Джексона отнялся язык. Он поглядел на нее непонимающе, потом у него вырвался смешок — короткий и недоверчивый.

— Никогда! — Элис отчаянно затрясла головой. — Никогда-никогда! Стоило мне об этом подумать, и меня пробрала дрожь, прямо в постели. — Она помолчала в нерешительности. — Не знаю, Джон, что на меня нашло вчера вечером. Когда ты рядом, ты каждый раз внушаешь мне те поступки, чувства и мысли, которые тебе нравятся. Но наверное, уже слишком поздно. Эта затея не похожа на правду; это что-то вроде сумасшествия или сна, вот и все.

Джон Джексон снова рассмеялся, но в этот раз не с недоверием, а с оттенком угрозы.

— Что ты этим хочешь сказать? — требовательно спросил он.

Элис заплакала, прикрывая лицо рукой, потому что по дороге кто-то шел.

— Ты должна объяснить подробней. — Джон Джексон слегка повысил голос. — Что же мне, удовольствоваться этим и уйти?

— Пожалуйста, не говори так громко, — взмолилась Элис. — На улице жара, и я совсем запуталась. Наверное, я обычная провинциалка, не более того. Мне даже стыдно: я тут с тобой объясняюсь, пока муж целый день трудится в пыли и духоте.

— Стыдно, оттого что мы тут объясняемся?

— Да не смотри на меня так! — Голос Элис дрогнул. — У меня сердце разрывается, оттого что я делаю тебе больно. У тебя тоже есть дети, о которых нельзя забывать… сын, ты говорил.

— Сын. — Он забыл о сыне так прочно, что даже удивился. — Да, у меня есть сын.

Джексон начал осознавать все безумие, дикую нелогичность ситуации и все же противился, не желая мириться с тем, что упускает из рук недавнее блаженство. На без малого сутки к нему вернулась юношеская способность видеть мир сквозь дымку надежды — надежды на неведомое счастье, ждущее где-то за холмом; но теперь с каждым словом Элис волшебная дымка рассеивалась, а с нею иллюзии, этот городок, воспоминания, само лицо Элис у него перед глазами.

— Больше никогда в этом мире, — выкрикнул он в последнем отчаянном усилии, — нам не выпадет шанс стать счастливыми!

Но, даже произнося эти слова, он понимал, что шанса и не было; была просто безумная и безнадежная вылазка, предпринятая среди ночи защитниками двух давно осажденных крепостей.

Подняв глаза, Джексон увидел у калитки вернувшегося Джорджа Харланда.

— Ланч на столе, — с облегчением в голосе сообщила Элис. — Джон присоединится к нам.

— Не могу, — отозвался Джон Джексон поспешно. — Спасибо, вы оба очень любезны.

— Оставайтесь. — Харланд, в замасленном комбинезоне, устало опустился на ступени и большим носовым платком стал вытирать лоб под тонкими седыми волосами. — Мы угостим вас охлажденным чаем. — Он поднял глаза на Джона. — Я в такую жару чувствую себя на весь свой возраст — не знаю, как вы.

— Думаю… жара на всех нас действует одинаково, — с усилием выговорил Джон Джексон. — Беда в том, что мне сегодня вечером нужно возвращаться к себе в город.

— Правда? — Харланд сочувственно кивнул.

— Да. Я обещал выступить с речью.

— Вот как? Наверное, по поводу каких-нибудь городских проблем?

— Нет, собственно… — Слова выталкивались сами собой, отдаваясь в мозгу бессмысленным ритмом. — Я должен поведать о том, «что получил от жизни».

Тут он в самом деле ощутил жару и, не убирая с лица улыбку (искусством улыбаться он овладел в совершенстве), бессильно привалился к перилам веранды. Немного погодя все трое направились к калитке.

— Жаль, что ты уезжаешь. — Глаза Элис смотрели испуганно. — Возвращайся, не забывай наш городок.

— Обязательно.

Оцепеневший от горя, чувствуя, что еле волочит ноги, Джон Джексон двинулся по улице, но скоро что-то заставило его обернуться и с улыбкой помахать рукой. Элис с Харландом все еще стояли у калитки, они помахали ему в ответ и вместе пошли в дом.

«Я должен вернуться и произнести речь, — говорил он себе, неуверенно ступая по дороге. — Я встану и громко спрошу: „Что я получил от жизни?“ И в лицо им всем отвечу: „Ничего“. Я скажу им правду: что жизнь на каждом шагу подвергала меня жестоким испытаниям и цели этого известны только ей самой; что все, что я любил, обращалось в прах; что стоило мне нагнуться и приласкать собаку, как она вцеплялась мне в руку. И пусть у них откроются глаза на тайну хотя бы одного человеческого сердца».

Собрание было назначено на четыре, но, когда Джон Джексон вышел из душного вагона и направился к зданию Гражданского клуба, время уже близилось к пяти. На соседних улицах теснились бесчисленные автомобили, сходка обещала быть многолюдной. Джексона удивило, что даже дальний конец зала был забит стоящими людьми и что многих ораторов, выступивших с трибуны, провожали аплодисментами.

— Не найдете ли мне место где-нибудь сзади? — шепнул он служителю. — Позднее я буду выступать, но… пока не хочу подниматься на трибуну.

— Конечно, мистер Джексон.

Единственное свободное кресло находилось в дальнем углу, наполовину заслоненное колонной, но Джексону это скрытое положение было только на руку. Устроившись, он с любопытством осмотрелся. Да, толпа собралась большая и, судя по всему, полная интереса. Выхватывая взглядом то одно, то другое лицо, он убедился, что знает почти всех, причем даже по имени. Это были люди, с которым он уже два десятка лет жил и работал бок о бок. Тем лучше. Эти люди должны его услышать, нужно только дождаться, пока очередной оратор изречет последнюю благоглупость.

Джексон обратил взгляд к трибуне, по залу вновь прокатились аплодисменты. Джексон высунулся из-за колонны и потихоньку вскрикнул: выступал Томас Макдауэлл. Уже несколько лет их не приглашали ораторствовать на одном и том же собрании.

— С кем только я за свою жизнь не враждовал, — гудел над залом его громкий голос, — и не подумайте, будто нынче, когда мне стукнуло пять десятков и волосы тронуло сединой, я сильно переменился. Недруги у меня и впредь будут множиться и множиться. И это не мир, а всего лишь временное перемирие, если я сегодня желаю сложить с себя доспехи и принести дань признания моему врагу — по той причине, что враг этот оказался прекраснейшим человеком, с каким я в жизни был знаком.

Джону Джексону стало любопытно, кого из своих союзников и протеже Макдауэлл на сей раз имеет в виду. Чтобы этот — да упустил удобный случай?

— Может, будь этот человек сегодня в зале, я не сказал бы того, что вы только что услышали, — продолжал гулкий голос. — Но если бы все юношество этого города явилось ко мне с вопросом: «Что такое благородство?» — я ответил бы: «Пойдите к этому человеку и посмотрите в его глаза». Они не светятся счастьем. Частенько я сидел, рассматривал его и гадал, что происходит у него внутри, отчего его глаза так печальны. Быть может, у подобных чистых душ, что посвящают себя целиком заботам о ближних, просто не остается времени для собственного счастья? Они подобны продавцу фруктовой воды с мороженым, не приготовившему ни порции для себя самого.

В зале раздался негромкий смех, но Джон Джексон недоуменно рассматривал знакомую женщину в соседнем ряду, которая поднесла к глазам платок.

Его любопытство росло.

— Теперь он уехал, — говорил человек на трибуне, склонив голову и опустив глаза в пол, — уехал, как я понимаю, внезапно. Я виделся с ним вчера, и он показался мне немного странным — возможно, не выдержал напряжения, стараясь сделать много добра для многих людей. Возможно, это наше собрание несколько запоздало. Но всем нам станет лучше, когда мы отдадим ему должную дань… Я почти закончил. Большая часть из вас, наверное, пожмет плечами, узнав, как я отношусь к человеку, которого без обиняков надо назвать моим врагом. Но я собираюсь добавить еще несколько слов, — вызывающе повысив тон, продолжал Макдауэлл, — еще более удивительных. Сейчас, перейдя рубеж пятидесятилетия, я мечтаю об одной только почести — ничем подобным город меня не награждал, да и не мог бы наградить. Я бы хотел иметь право встать здесь перед вами и назвать Джона Джексона своим другом.