Песни каторги. - В. Гартевельд

(Или так:)

Ты звезда ли моя восхожая,Восхожая, полуночная!Высоко ты, звезда, восходила,Выше лесу, выше темного,Выше садику зеленого.Далеко звезда просветилаДальше городу, дальше Саратова,Дальше купчика богатого. У того ли купца богатогоСлучилося у него несчастьице,Несчастьице, безвременьице:Как жена мужа зарезала,Белую грудь она ему изрезалаНе простым ножом — булатным.Вынимала сердце с печенью.На ножике сердце встрепенулося,Жена-шельма улыбнулася,Улыбнулася, рассмехнулася;На холодный погреб бросила,Дубовой доской задвинула,С гор желтым песком засыпала,А на верх того землею черноюЛевой ноженькой притопнула,Правой рученькой прищелкнула,Хоронила и не плакала;От него пошла — заплакала,Сама младешенька вошла в горенку,Садилася под окошечком,Под окошечком передним.

Что не ястреб совыкался с перепелушкою,Солюбился молодец с красной с девушкою,Проторил он путь-дорожку, — перестал ходить,Продолжил он худу славу, — перестал любить,Ты не думай, простота, что я вовсе сирота.У меня ли у младой есть два братца родных,Есть два братца родных, два булатных ножа.Я из рук твоих, ног короватку смощу,Я из крови твоей пиво пьяно наварю.Из буйной головы ендову сточу,Я из тела твово сальных свеч насучу,А послей-то тово я гостей назову,Я гостей назову и сестричку твою.Посажу же я гостей на кроватушку,Загадаю что я им да загадочку,Я загадочку не отгадливую:Да и что ж такого: я — на милом сижу,Я на милом сижу, об милом говорю,Из милого я пью, милым потчую,А и мил предо мною свечою горит?Вот тут стала сестричка отгадывати:«А говаривала, брат, я часто тебе,Не ходи ты туда, куда поздно зовут,Куда поздно зовут да где пьяни живут».

В заключение последняя сибирская песня, называемая бродяжьей:

Вы бродяги, вы бродяги,Вы бродяженьки мои…Что и полно ль вам, бродяги!Полно горе горевать:Вот придет зима, морозы:Мы лишилися гульбы.Гарнизон стоит порядком,Барабаны по бокам,Барабанщики пробили,За приклад всех повели,Плечи, спину исчеканят,В госпиталь нас поведут,Разувают, раздевают,Нас на коечки кладут,Мокрыми тряпицами обкладывают:Знать, нас вылечить хотят.Мы со коечек вставали,Становилися в кружок.Друг на дружку посмотрели —Стали службу разбирать:Вот кому идти в Бобруцкой,Кому в Нерчинской завод.Мы Бобруцка не боимся,Во Нерчинске не бывать:Путь-дороженька туда не близко,Со пути можно удрать.Тут деревня в лесу близко,На пути стоит кабак,Целовальник нам знакомой;Все из наших из бродяг.Мы возьмем вина побольше,Инвалидных подпоим.И конвой весь перепьется,И в поход тогда пойдем.Мы конвой весь перевяжем,Караульных разобьем,Мы оружье все захватим, —Сами в лес с ним удерем.

В таком виде известна эта песня в Сибири. Первообразом ей, вероятно, послужила песня, сочиненная, по преданию, разбойником Гусевым, ограбившим Саратовский собор. В саратовском остроге Гусев сложил такую песню:

Мы заочно, братцы, распростилисьС белой каменной тюрьмой,Больше в ней сидеть не будем,Скоро в путь пойдем большой.Скоро нас в Сибирь погонят,Мы не будем унывать —Нам в Сибири не бывать,В глаза ее не видать.Здесь дороженька большая,И с пути можно бежать,Деревушка стоит в пути близко,На краю Самар-кабак.Целовальник наш знакомый:Он из нас же, из бродяг.За полштоф ему винаТолько деньги заплатить,Кандалы с нас поснимает, —Можно будет нам бежать.

Н. М. Ядринцев. Острожная поэзия, музыка и тюремное творчество

Несчастие имеет свою песню; точно так же и острог создал свою поэзию, в которую вложил свое чувство, свою душу и тоску… На тюремную песню нельзя смотреть только, как на развлечение заключенных: она выражает суету тех дум, тех ощущений, которые выносит человек в тюрьме и в неволе. Тысячи людей проводили у нас целую жизнь в тюрьмах, на каторгах и в бродяжничестве; в тюрьме создалась своя гражданственность, свой культ; она имеет свою историю, свои предания: как же она могла обойтись без песни?

Я прислушивался часто к этой песне в летние тихие вечера, когда чувство любви к свободе и воле сильнее пробуждается в груди арестанта при виде зеленеющих полей, темно-синего неба и весело порхающих птиц. В это время с окон острога обыкновенно неслись разнообразные мотивы, то цепляясь друг за друга, то перемешиваясь и дробясь, то сливаясь в общую надрывающую сердце мелодию.

В тюремной песне много горького: ее поют с кандалами на ногах удалые добрые молодцы; в ней переливают они свои воспоминания и соображения о своей судьбе, бездольи, о своем прошлом и будущем. Жизнь тюрьмы, бродяжества, каторги и ссылки живо отражается в ней. Можно сказать, что это вскормленное и взросшее в неволе дитя острога. Острожная песня обнимает собственно особый цикл и не может быть смешиваема ни с какою другою. Есть множество песен о тюрьме и наказании, созданных народом, вне острогов и тюрем; но прямо острожная песня разнится от них настолько, насколько ощущения людей свободных при виде тюрьмы разнятся от ощущений и взгляда на нее людей, сидящих в ней. И г. Максимов, включив именно эти древненародные песни о казни и тюрьме в число арестантских, — по нашему мнению, допустил большую ошибку.

Конечно, в тюрьме можно слышать и народные песни, но это потому, что разнообразное ее население приносит в нее с собой знание всевозможных песен, начиная с романсов «Ваньки Таньки», «В одной знакомой улице» и т. д. и кончая древними народными песнями и былинами. Оттого у г. Максимова вошли в число острожных песни об Иване Василиче Грозном и о монастырской казне, песня «Уж ты воля моя волюшка дорогая», — которую поет героиня Островского в одной из комедий, — «Гулинька», которая поется в Сибири, — и множество других песен, распеваемых в архангельской губернии и между прочим даже встречающихся в сборнике Сахарова и т. п.; но все это песни не тюремные.

Арестантская песня отличается от всех народных песен своим новейшим складом; она то же самое, что песня мещанская, фабричная, которая носит особую тональность, рифму и подходит к новейшему языку. И это естественно: острог представляет всегда более развитое население, население городское, понятия, вкусы, привычки и воззрения которого выше простонародной среды. Известно, что народ, получая некоторое развитие, не довольствуется уже древним содержанием песен и их формами; ему остаются чужды герои и события времен Владимира-Красна-Солнышка и царя Ивана Васильевича Грозного. Его жизнь течет иначе, и потому, чтобы отражать эту жизнь, ему нужна новая песня и новый язык. Славянофилы у нас были очень недовольны, что новые песни, — большею частью мещанского, писарского и лакейского склада, — вытесняют полные художественной образности древние песни; но что же делать, если простой народ наш при своей малограмотности сталкивается с одной мещанской, фабричной и лакейско-писарской цивилизацией, из среды которой выходят его поэты, и вкладывает в свои дубоватые вирши его современную жизнь? Кто виноват, что для изображения этой жизни он не имеет лучших народных поэтов или они ему неизвестны?…

Во всяком случае, переход от древней песни к новейшей, так называемой мещанской, проявляется везде. В недра простого народа входят понемногу песни фабричные, бурлацкие, солдатские, мещанские и т. п. То же самое замечает Риль и в Германии. Так, он говорит, что с переходом некоторых округов к промышленной и фабричной деятельности, древнегерманская поэзия исчезает и заменяется новой. Вследствие этого же закона прежние народные песни из тюрьмы давно вытеснены. Об этом говорит уже Ф. М. Достоевский в «Записках из мертвого дома». Г. Максимов глубоко негодует на замен старой народной песни арестантскою песнею нового склада. Действительно, арестантская песня порою нескладна; она не может сладить ни с размером, ни со стихом; содержание ее бедно, прозаично, — слова часто пошлы; поэтому она иногда может оскорблять вкус наш; но нельзя же быть в ней и взыскательным — хоть потому, что эта песня в той или другой форме изображает действительную жизнь народа, жизнь ссыльно-арестантской среды, ее судьбу, ее горе и радости. Притом недостатки формы, слабость или тривиальность словесного выражения и бедность содержания часто выкупаются музыкою песен, тем чувством и душою, с которыми они поются; поэтому многие свободные люди, прислушиваясь к тюремной песне, несущейся из-за стен острога, всегда находили ее глубоко выразительною. Обратимся теперь к самым замечательным песням остро- га. Самою любимою в острогах песнею является «Собачка» или «Последний день». Как известно, это переделка прощальной песни (Good Night) Чайльд Гарольда, заимствованная грамотным народом, вероятно, из перевода Козлова {5}). В этой песне, приноровленной арестантами к их положению, не звучит того гордого горя, той мужественной тоски, которая проникает последнюю песню байроновского героя, по- кидающего, с гордым хохотом над своею судьбою, постылую родину и силящегося подавить сжимающую его тоску, которая невольно прорывается в его песне; арестантство, на- против, взяло самый нежный и простой мотив ее и запечатлело его одною любовью к покидаемому краю (что вполне соответствует настроению ссыльного); кроме того, варианты этой песни носят следы и тюремного, и ссыльного, и бродяжеского элемента. Вот ее полный вариант, как ее поют арестанты.