Песни каторги. - В. Гартевельд

Третья песня, носящая название «Песни бродяг» и преданием приписываемая «славному вору, мошеннику и сыщику московскому Ваньке Каину», жившему в начале прошлого столетия:

Не былинушка в чистом поле зашаталася,Зашаталась бесприютная моя головушка,Бесприютная моя головушка молодецкая.Уж куда-то я, добрый молодец, ни кинулся:Что по лесам, по деревням все заставы,На заставах ли все крепкие караулы;Они спрашивают печатного паспорта, Что за красною печатью сургучовой.У меня, у добра молодца, своерушной,Что на тоненькой на белой на бумажке.Что куда ни пойду, братцы, поеду,Что ни в чем-то мне, доброму молодцу, нет счастья.Я с дороженьки, добрый молодец, ворочуся,Государыни своей матушки спрошуся: —Ты скажи-скажи, моя матушка родная:Под которой ты меня звездою породила,Ты таким меня счастьем наделила?

Четвертая сибирская песня, известная под именем заводской и записанная нами в Нерчинском Большом заводе со слов ссыльного, пришедшего с Урала (из Пермской г.), передана была с некоторою таинственностью. Знакомец наш придавал ей большое значение, как бы какой многознаменательной загадке и, проговорив песню, просил разгадать ее смысл. Вот эта последняя из известных нам тюремных песен, знакомая и России:

За рекой было, за реченькою,Жили-были три бабушки,Три Варварушки,Три старые старушки —Три постриженицы.У первой у старушкиБыло стадо коров.У второй-то старушкиБыло стадо быков.У третьей у старушкиН. М. ЯдринцевНет никого, —Одна козушка рязаночка.Принесла она козлаИ с тем вместе дурака —Москвитенника.По три годы козел,По три годы дурак,Под полатями стоял,Мякинки зобалТолокончатые,А помоечки пилСудомойчатые.Стал же козел,Стал же дурак,На возрасте, —У бабушки ВарварушкиОтпрашиватьсяВ чисто поле гулять.Пошел же козелПошел же дурак.Он ножками бьет,Как тупицами секет [37].Глазками глядитКак муравчиками [38].Встречу козлу,Встречу дуракуНезнакомый зверь:Серенек и маленек,Глазки на выпучке.Обошедши козел кругом,Пал ему в ноги челом,Не ведаю о чем.— «Как тебя, сударь, зовут,Как тебя, сударь,По изотчеству?Не смерть ли ты моя,Да не съешь ли ты меня,Козла-дуракаИ москвитенника»? —Какая твоя смерть?Ведь я заинькаПучеглазенькой:Я по камушкам скачу,Я осиночку гложу.Спрошу я у тебя,У козла-дуракаИ москвитенника,Про семь волков,Про семь брателков,«Я шести не боюсь,Я и семи не боюсь!Шесть волковНа спину унесу,А седьмого волкаВо рту (или в губах) утащу.Из шести овчинШубу сошью,А седьмой овчинойШубу опушу.Отошлю эту шубуБабушке Варварушке:Спать будет теплоИ потягаться хорошо».

Эта песня приводит нас к особому отделу песен, которому мы могли бы придать название юмористических, если бы они в полной мере сходствовали с теми русскими песнями, в которых действительно много своеобразного юмора. Беззаветная веселость, легкая насмешливость составляют отличительную черту таких песен, распеваемых на воле свободными людьми. В тюремных же песнях веселость и насмешливость приправлены, с одной стороны, значительною долею желчи, с другой — отличаются крайнею безнравственностью содержания: веселость искусственна и неискренна, насмешка сорвалась в одно время с больного и испорченного до уродства сердца. С настоящими юмористическими народными песнями эти тюремные имеют только общего одно: веселый напев, так как и он должен быть плясовым, т. е. заставляет скованные ноги, по мере возможности, выделывать живые и ловкие колена, так как и в тюрьме веселиться, плясать и смеяться иной раз хочется больше, чем даже и на вольной волюшке. Песен веселых немного, конечно, и собственно в смысле настоящих тюремных, которые мы назовем плясовыми, из известных нам характернее других две: «Ох, бедный еж, горемышный еж, ты куда ползешь, куда ежишься?» и «Эй, усы — усы проявились на Руси». Первая во многих частностях неудобна для печати наравне с десятком других казарменного грязного содержания (Фенькой, Мигачем, Настей, Кумой и другими). Вместе с поляками-повстанцами и следом за своим паном князем Романом Сангушкою прислан был в Сибирь в Нерчинские рудники Онуфрий Ворожбюк, крестьянин Подольской губернии, один из многочисленных торбанистов Вацлава Ржевусского, эмира злотобродого, ученик торбаниста шляхтича Видорта. Григорий Видорт (род. 1764 г.), народный украинский поэт, был с Ржевусским на Востоке. В 1821 году он перешел к Евстафию Сангушке и восхвалял его на торбане только год; в этом же году он умер, передав свое ремесло сыну Каэтану (умершему в 1851 г.). Каэтан Видорт был последний торбанист-художник. Сын последнего уже утратил искусство отца и деда, но продолжал забавлять Романа Сангушку песнями деда. Из них в честь Романа Сангушки сохранились многие, сочиненные на малороссийском языке. Эмир, как известно, любил лошадей и украинскую музыку. Для лошадей имел конюшню, не уступавшую в роскоши многим дворцам. В комнатах, украшенных с турецкою роскошью, Ржевусский любил по вечерам слушать торбанистов, которые razmarzonemu panu пели песни, сложенные в честь его. Эти песни принес с собою Ворожбюк на каторгу, познакомил с ними каторжных, а кстати выучил и другим малорусским песням. Некоторые из песен, сочиненных Видортом и переданных Ворожбюком, помнили ссыльные поляки. Вот одна из них, чествующая эмира с лошадьми:

Гей? выихав наш РевухаВ чистый степь гуляти,Перевисив через плечиСигайдак богатый.Грай море! черное море, биле море, сине море,гала гаду гу-гу-гу-гу, гала гиду гу-гу-гу-гу.Сивы кони поймалиГнедые и черны.Тешьте мене, щоб не тужил,Ревуха моторный.Грай море! черное море, биле море, и т. д.Шахтамир, Тамира (наши кони) —Той мои соколи! Коли всиду смило иду,Не спаду николи!(Припевок)Ах ты, Гульда, моя мила,Коли на тя сяду,Носишь мене по витру —Николи не спаду.

Подай, Саво, коня свово,Нехай меня знают;Коли сяду на кони я,Жилы мини дергают, и проч.

«Мелодия песни (говорит Аг. Гиллер) скорая, красивая и настоящая украинская, весьма сильно свидетельствующая о композиторском таланте Видорта. Ворожбюк в Сибири певал ее с энергией и всегда только под вдохновением любимых и милых воспоминаний. Эти песни оживляли его измученное сердце и разглаживали морщины на нахмуренном челе. А прекрасно пел Ворожбюк и мастерски играл на торбане! Он был известен в ссылке под именем “торбаниста”. Попался он в ссылку таким образом: Фантазер, эмир Zlotobrody, в 1831 г. ушел в повстанье с оружием, лошадьми и торбанистами и погиб в битве под Даховом. Ворожбюк был взят в плен и приговорен в Сибирь. В толпе узников шел он в ссылку веселый, певучий, остро- умный и болтливый. Достоинствами этими и другими он сумел в походе располагать конвойных солдат в свою пользу и выбивать у них различные уступки и льготы для товарищей. Ссыльные товарищи дали ему прозвище Шахрая (барышника, жида, торгующего ветошью). Все Шахрая любили, Шахрай всех веселил. Шли по Волыни и Украине не в скудости, потому что паны и панны делали для узников различные складчины из денег, одежды и вещей, потребных на дальнюю и трудную дорогу. В Нерчинских рудниках Ворожбюк женился на сибирячке, занялся хозяйством, торговал водкою, но, главное, работал деревянные курительные трубки, которые и раскупались товарищами и сибиряками. Низенький и смуглый, он был настоящим типом русина с черными волосами и ясным взором». Народные русские песни покушались идеализировать преступников и характеризовали, между прочим, двух преступниц-убийц в следующем виде:

По часту мелку орешничкуТут ходил-гулял вороной конь,Трое суток непоенный был,Неделюшку, не кормя, стоял,Черкасское седло на бок сбил,Золотую гриву изорвал,Шелков повод в грязи вымарал.Не в Москве я был, не в Питере —Во стрелецкой славной улице,Во стрелецкой, во купеческой.

(Или так:)

Ты звезда ли моя восхожая,Восхожая, полуночная!Высоко ты, звезда, восходила,Выше лесу, выше темного,Выше садику зеленого.Далеко звезда просветилаДальше городу, дальше Саратова,Дальше купчика богатого. У того ли купца богатогоСлучилося у него несчастьице,Несчастьице, безвременьице:Как жена мужа зарезала,Белую грудь она ему изрезалаНе простым ножом — булатным.Вынимала сердце с печенью.На ножике сердце встрепенулося,Жена-шельма улыбнулася,Улыбнулася, рассмехнулася;На холодный погреб бросила,Дубовой доской задвинула,С гор желтым песком засыпала,А на верх того землею черноюЛевой ноженькой притопнула,Правой рученькой прищелкнула,Хоронила и не плакала;От него пошла — заплакала,Сама младешенька вошла в горенку,Садилася под окошечком,Под окошечком передним.

Что не ястреб совыкался с перепелушкою,Солюбился молодец с красной с девушкою,Проторил он путь-дорожку, — перестал ходить,Продолжил он худу славу, — перестал любить,Ты не думай, простота, что я вовсе сирота.У меня ли у младой есть два братца родных,Есть два братца родных, два булатных ножа.Я из рук твоих, ног короватку смощу,Я из крови твоей пиво пьяно наварю.Из буйной головы ендову сточу,Я из тела твово сальных свеч насучу,А послей-то тово я гостей назову,Я гостей назову и сестричку твою.Посажу же я гостей на кроватушку,Загадаю что я им да загадочку,Я загадочку не отгадливую:Да и что ж такого: я — на милом сижу,Я на милом сижу, об милом говорю,Из милого я пью, милым потчую,А и мил предо мною свечою горит?Вот тут стала сестричка отгадывати:«А говаривала, брат, я часто тебе,Не ходи ты туда, куда поздно зовут,Куда поздно зовут да где пьяни живут».

В заключение последняя сибирская песня, называемая бродяжьей: