Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

Сегодня она хотела подготовиться к докладу, разложила на подоконнике журнал «Большевик», брошюру «Изучить и осуществить исторические решения XVII съезда ВКП(б)» и газету «Правда» за последнюю неделю, и только взяла в руку карандаш, как холодный воздух ударил в лицо.

Мура замерла. Нет, не показалось, из щелей в раме задувает зверски, надо конопатить. По совести, давно пора, но Мура малодушно откладывала это неприятное занятие, оправдываясь перед самой собой делами чрезвычайной важности. Может, и сейчас отложить под флагом завтрашнего доклада?

С трудом устояв перед соблазном, Мура пошла варить клейстер и резать газеты, оставляя нетронутыми передовые статьи.

«Кончил дело, гуляй смело, говорит пословица, но как работающей женщине понять, что дело, а что гуляй? – горько думала она, натирая оконное стекло газетой, чтобы не оставалось разводов. – И окно нельзя оставлять, и к докладу необходимо подготовиться. Как, действительно, осуществить исторические решения, если я их изучить-то не в силах? Как донести до масс то, что ты ни черта не понимаешь? Проштудировать «Большевик» как следует. Хотя что там нового? Опять очередной деятель будет разоружаться перед партией, каяться… А в чем каяться, пойди еще пойми. Противно это все. Вообще противно, когда люди оправдываются, но когда в преступлении, это еще куда ни шло, а если всего лишь за точку зрения, то вдвойне мерзко».

Мура вздохнула и критически оглядела окно. Стекла вроде бы стали чистыми и прозрачными, но, если выйдет вдруг яркое солнце, на них обязательно проступят предательские разводы. Ну да ладно. Главное, основная грязная работа сделана, окно закрыто, Виктор может снять куртку и дальше спокойно готовиться к лекции, пока она затыкает щели мокрой газетой.

В детстве и юности было кристально ясно, за что борется отец-подпольщик, чему она сама посвятила жизнь. Тогда шли в бой за свободу, за справедливость, за то, чтобы человек труда стал хозяином, а не рабом. Все это было понятно и естественно, за это стоило жить, стоило и погибнуть. На фронте она ни в чем не сомневалась, и после несколько лет жила с уверенностью победителя.

Восторжествовало то, во что она верила, за что боролась.

А потом началось что-то странное. Цельная и ясная идея о всеобщем равенстве и свободном труде рассыпалась на какие-то «измы» и «генеральную линию партии», герои и вдохновители революции внезапно оказывались ее предателями и злейшими врагами. Мура не сомневалась в решениях ЦК, верила, что эти трудные решения действительно необходимы и враги действительно враги, но она понимала это сердцем, а не умом. Чем дальше, тем труднее становилось осмысливать происходящее. Стыдно сказать, но легкие, остроумные и логичные речи Троцкого были ей понятнее, чем вязкая риторика Сталина, в которой, чтобы понять каждый следующий абзац, следовало забыть предыдущий, но Троцкий был враг, а Сталин великий вождь, и сомневаться в этом значило предать родную партию.

Голова немножко шла кругом, когда она пыталась все это осмыслить, и Мура решила не думать о работе, пока стоит на подоконнике.

– Давай помогу, – сказал Виктор, подходя.

– Спасибо! – Мура вручила ему кисточку. Работа закипела. Муж намазывал полоску газеты клейстером, а она наклеивала на раму как можно аккуратнее, и тут же вытирала излишки клея тряпочкой. Тряпочка мгновенно почернела от типографской краски.

Так хорошо работалось вместе, что Мура запела «Не для меня придет весна». Виктор подхватил. Они конопатили окно и были счастливы, хоть и пели грустную песню. Бывают такие минуты, прелесть которых можно почувствовать только вместе, вдвоем. Они редки и мимолетны, но наполняют жизнь теплом и смыслом.

Муж улыбался, и Мура вдруг вспомнила, какой он добрый человек. За повседневностью это как-то стерлось, стало обыденностью, но, черт возьми, это ведь счастье, когда у тебя добрый и ласковый муж! Помнится, первая мысль была, когда она с ним познакомилась: «Какие добрые глаза у этого человека. Как с ним должно быть хорошо жить и растить детей». Детей, во множественном числе. Так почему бы нет? Они еще молоды, еще в силе, успеют еще двоих или даже троих. Для революции она сделала достаточно, и даже, наверное, все, что могла. Наступает время других, более строгих, более подкованных, более дисциплинированных, лучше образованных, в конце концов. Ей-то самой так и не пришлось учиться как следует. Не отпускали с партработы, потом Нина родилась, потом снова не отпускали. Закончила рабфак без отрыва, и все. Вот и результат печальный. Земля крестьянам, хлеб – голодным, мир – народам, это она еще в состоянии объяснить, а в современной политике ни бе, ни ме, ни кукареку.

– Вот ты Нину гулять отпустила, а могла бы матери помочь, – сказал Виктор, – большая уже.

– Да пусть. – Мура разровняла последнюю газетную полосочку.

– Торчит у Воиновых целыми днями. – Виктор обхватил ее талию своими большими теплыми ладонями и легонько снял с окна. Мура положила руки ему на плечи, надеясь, что он сильнее обнимет, закружит по комнате, но муж аккуратно поставил ее на пол и выпустил.

– Вить, там собака.

– И так называемый Петр Константинович.

– И он. Ребятам вместе веселее.

– Ну все-таки можно и о семье немножко думать, а не об одном веселье. По дому помогать. У всех девочек в ее возрасте есть уже обязанности, только наша как принцесса.

– Так радуйся, Витя, если у тебя дочка принцесса, то ты получаешься король.

– А жена тогда кто? Золушка?

Мура покрутила у него перед глазами абсолютно черными, заскорузлыми от клейстера пальцами:

– Так точно! Сейчас помою руки и превращусь в… А, ни в кого не превращусь. Мне по штату не положено.

Виктор ничего не ответил, даже не улыбнулся. Молча открыл ей дверь сначала из комнаты, потом в ванную, чтобы не оставляла черных отпечатков на белой краске, включил воду и ушел.

Смех пропал, вдруг поняла Мура, и даже присела на краешек ванны от своего неожиданного открытия. Простой человеческий смех исчез незаметно, как снег весной. Или как старик-сосед, которого так привык видеть на лавочке во дворе, что долго-долго не замечаешь пустоты скамейки и не можешь поверить, что он уже два месяца как умер.

Глупая шутка, но можно было бы еще подурачиться, сказать, например, что она превратится в тыкву или в фею-крестную. Или грациозно упорхнуть в ванную в одной тапочке, благо у нее ножка изящная и маленькая. Глупо, да, но кто сказал, что юмор это обязательно едко и метко? Есть смысл и в таких безобидных пустячках.

Но если бы этот пустячок достиг чужих ушей и был переосмыслен чужими головами, то в нем, как