Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова) - Василий Ванюшин

Рабелиус хорошо знал, что многие женщины Атлансдама считают его красавцем. Иные настойчиво добивались исповеди не возле алтаря, и он принимал их в этой комнате…

— Как тебя зовут? — спросил аббат.

— Эрика Зильтон, — ответила девушка, прячась в темноту. Аббат показал ей на диван.

— Рассказывай.

Она говорила сбивчиво, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

— Мне нет счастья… в жизни. Люди говорят, что на мне — великий грех. Я воскрешена на горе…

— Молитву читай, — глухо сказал Рабелиус.

Она встала, обратилась лицом к распятию, зашептала что-то, потом умолкла, через плечо осторожно взглянув на аббата.

— Твое тело было в морге? — спросил он приближаясь.

— Да, так говорят… Мне тяжело жить…

— Разденься, я должен освятить…

Девушка вздрогнула, повернулась, прижимая руки к груди, сделала шаг назад, к распятию.

— Так надо, — сурово и глухо сказал он. — Быстрее.

Эрика осторожно снимала платье, опасаясь, что оно расползется в руках.

— Все, все снимай! — торопил аббат и жестом руки показал Эрике место — против окна. Теплый солнечный луч уперся в грудь девушки, скользнул вниз, к ногам. Свет слепил ее, и она не видела лица аббата. Впереди стояло что-то черное, страшное.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Нигде. У меня нет работы,

Аббат молча перекрестил ее.

— Можешь одеваться. Не хочешь ли ты стать монахиней?

— Мне все равно…

— Все равно — это плохо. Надо желать. Святая пища обновит твою кровь и тело. Завтра я буду говорить проповедь, и ты при всех верующих здесь, в церкви, проклянешь сатану в образе русского профессора.

Эрика отшатнулась в угол.

— Нет, нет! Ни за что… Он — единственный человек, который делал для меня добро!

— Сумасшедшая, — аббат отвернулся. — Уходи.

В ГОРАХ ЮЖНЕЕ АТДАНСДАМА

Макс, никогда не унывающий Макс, сегодня был крайне озабочен, подавлен чем-то. Когда Галактионов ехал после пяти к себе на квартиру, он не выдержал и спросил:

— Что случилось, Макс? Не отделывайтесь шутливым ответом — у вас это не получится. Говорите правду.

— Да, пожалуй… — шофер поморщился, вздохнул. — Не до шуток. И вообще, кажется, у нас с вами не было повода для шуток.

— Я хотел сказать, чтобы вы не отделывались ничего не значащим ответом. Не поверю.

В машине можно было говорить о чем угодно без боязни, что услышат. И Макс рассказал:

— Отцу Мэй и его товарищам — нашим товарищам, угрожает серьезная опасность. Мне поручили предупредить их быть осторожными, не давать повода для пересмотра приговора. Это трудное дело. До лагеря сто километров. Дорога каждая минута…

— Вам нужна машина?

— Да. Но я не могу воспользоваться этой: вы не должны быть причастны даже косвенно к этому делу. Мне нужна такая машина, которую можно бросить без сожаления, если потребуется. Но и не это самое трудное. Машину мне дадут… Чертовски трудно проникнуть в лагерь. У меня к вам, Даниил Романович, одна просьба: если меня завтра не окажется на работе, поставьте об этом в известность директора.

— И это все, что я должен сделать?

— Нет. Еще вы должны как можно резче говорить обо мне, возмущаться моей недисциплинированностью, — сказал Макс.

С минуту Даниил Романович с грустью размышлял о том, что до сих пор в этой стране все его хорошие устремления приносили, кажется, только вред. Его опыты, очень удачные с чисто научной точки зрения, обернулись новым горем для Эрики Зильтон, вызвали раздор в институте, обрадовали только шайку Кайзера. И ничем нельзя помочь отцу Мэй и его товарищам. Он не имеет права вмешиваться в это дело. А слова сочувствия, добрые пожелания таким людям, как Макс, пожалуй, не нужны.

— Мне непонятно, почему вы скрываете от Мэй, где ее отец.

— Мы поступаем правильно, — нахмурился Макс. — Вы немножко знаете Юв Мэй и совершенно не знаете Изабеллу Барке. Если бы ей стало известно, где ее отец, — о! я уверен, ничто не остановило бы ее, чтобы встретиться с ним, повидать его. Нет, это кончилось бы плохо и для Августа и для нее. А так она думает, что отец скрылся за границей, и верит, что он вернется. Это не мешает ей работать.

— Но имя Барке может появиться в газетах, — высказал предположение Галактионов.

— Никогда. Из-за боязни, что это вызовет возмущение. Они постараются покончить с ним втайне. И сейчас назревает такая опасность.

Они простились. Макс вернулся к институту и поставил машину в гараж.

А через час он уже мчался на старенькой потрепанной машине по широкой автостраде, уходящей на юг. Макс выжимал из машины все, что она могла дать. Он еще не знал, как попадет в лагерь, знал только одно — туда надо проникнуть во что бы то ни стало.

Местность заметно поднималась, мотор перегревался. Вдали зажелтели в лучах вечернего солнца голые горы — они были из сплошного камня. Асфальтированная автострада уводила влево от гор. Макс свернул на узкое шоссе — на старую дорогу, проложенную через горный перевал в незапамятные времена. Лагерь находился правее, в трех километрах от шоссе. Проезд по этой дороге не был запрещен. Но часовые, охранявшие лагерь, отлично видели каждую машину, каждого человека на шоссе. Макс ехал и знал, что за ним наблюдают невидимые глаза. Напротив лагеря дорога просматривалась особенно отчетливо, она проходила лощиной.

…Часовые увидели на шоссе аварию. Старенькая машина — от мотора ее шел пар, — вероятно, отказала в управлении, и шофер не мог с ней сладить — на полном ходу она врезалась в каменный выступ.

Уцелел ли водитель? Машина стояла накренившись, испуская клубы пара. Ни одного человека не показывалось возле нее. Проезжих машин тоже не было: все, у кого мозги в порядке, давно предпочитают ездить не прямо через перевал, а в объезд, по отличной автостраде — это в три раза дальше, но ведь самая близкая дорога не обязательно та, что ведет прямо.

Наконец отворилась дверца, из машины выполз человек. Он с трудом поднялся и долго стоял, привалившись к машине, ощупывал голову и смотрел по сторонам. Потом он оторвал лоскут от рубашки и обмотал им голову. После этого он осмотрел машину и даже попытался ее завести, но у него ничего не получилось. Тогда он несколько раз прокричал, поворачиваясь во все стороны. Никто не отозвался. Человек постоял в раздумье, поднял с земли палку и, опираясь на нее, попытался подняться на противоположный скат горы. Но скат был крут, и пришлось отказаться от этой попытки. Человек повернул в сторону невидимых часовых и стал карабкаться по камням. Он несколько раз присаживался отдохнуть, ощупывал голову, охал, ругался, громко проклинал машину и себя за то, что поехал на ночь глядя этой дорогой, на которой нет ни души, и снова хватался за выступы камней.

Руки его ослабели, он сорвался и упал. И долго лежал без движения.

Макс открыл глаза, когда его толкнули в бок. Перед ним стоял коренастый солдат с автоматом в руках и биноклем на груди.

— Проваливай отсюда! — тихо и злобно сказал солдат и понял, что сказал глупость: человек не мог подняться на ноги, не только идти; из-под повязки по лицу текла кровь. Солдат постоял в раздумье и ушел.

Минут через десять он вернулся с ефрейтором. Макс лежал с закрытыми глазами. Ефрейтор ругал солдата — зачем подпустил сюда этого человека, пусть бы издыхал на дороге. Теперь надо ставить в известность дежурного.

Ефрейтор ушел, солдат скрылся в своем секрете. Максу пришлось долго лежать. Когда стало совсем темно, появился ефрейтор с двумя санитарами из лагерного госпиталя.

Лагерь был невелик, в нем содержалось несколько сот заключенных. Территория его напоминала карьер, врезавшийся в склон горы. Собственно, это и был карьер: заключенные выламывали в слоистой горе камень-плитняк. По краям карьера высились десятиметровые отвесные стены, выложенные из камня. По этим стенам в несколько линий была протянута колючая проволока и в нее включался электрический ток. Заключенные жили в каменных пещерах, выдолбленных в крайней стене карьера.

Однажды поздно вечером, когда заключенные укладывались в своих норах спать, явилась санитарная комиссия. Она придирчиво осматривала подземные казематы. Один из членов комиссии, оставшись с Августом Барке с глазу на глаз, шепнул несколько слов…

Милый, дорогой Макс, отчаянная твоя голова! Напрасно ты рисковал своей жизнью. Вчера ночью случилось то, от чего ты хотел предостеречь…

Август дня два тому назад почувствовал: что-то назревает за этими каменными стенами, опутанными колючей проволокой. Лагерная стража следила за каждым шагом заключенных, чаще возле канцелярии появлялись автомашины, приезжавшие со стороны города.

Один сеанс, телевидения Август пропустил, опасаясь участившихся визитов придирчивых надсмотрщиков. Но в прошлую ночь не выдержал: очень хотелось увидеть дочь, услышать ее голос. Раньше возле телевизора обычно собирались верные друзья. На этот раз Барке был осторожен: рисковать, так уж только собой. Он забрался в свою нишу, отодвинул каменную плиту, закрывавшую приемник, нащупал провод, протянутый от колючей проволоки. Экран еще не светился, но голос дочери он уже слышал, тихий, родной. Позади раздался щелчок. Август резко обернулся — прямо в глаза ударил луч карманного фонарика.