Ручей (СИ) - Пяткина Мари

— Поклянись, что это моё последнее дело, — потребовал он у Шульги.

— Последнее, клянусь, — ответил тот.

Хлебушек кряхтел и плёлся следом. За спиной он тащил свою резину и другие приблуды. Смертельно боясь леса, он выпросил у хозяина пистолет, теперь его карман оттягивал тридцать восьмой Смит-Вессон. Гардыш посмотрел бы по приколу, как электрик остановит гангстерской пугалкой саблезуба, чем, вообще, пистоль ему поможет? Но не в этот раз. Как минимум пока он нужен.

— Боязно мне, мистер Том, — сказал Хлебушек вскоре, перелезая через бурелом. — Вроде и птички поют, но как-то, знаешь, не по себе. Вдруг хрень лютая выскочит и станет нас ебать…

— Какой я тебе, к дьяволу, Том, — недовольно спросил Гардыш, — если я крещёный Виктор?

— Это из книжки!

— А-а… — Гардыш помолчал и с неохотой добавил: — Не выскочит.

— Точно?

— В начале лета здесь трассу ложили к копальне, — пояснил он, — так группу рабочих с охраной убили мозгоеды. Человек восемь, что ли. За дохлых сотрудников Еlectri-korp большие заплатил штрафы, едва лицензию на разработку не отозвали, а знаешь, сколько она стоит? Чтоб неприятностей больше не вышло, всё зверьё в округе янтарники просто вытравили по-тихому. Разбрызгали из коптера центнер зарина, всё и выздохло. Человек прежде всего, говорят. А на самом деле — барыши.

Некоторое время Хлебушек молча пыхтел позади, потом спросил:

— А кто такие мозгоеды?

— Чёрт его знает, впервые наткнулись. Трупики только и видели, с десяток, чуть больше парни постреляли, прежде чем зажмуриться. Мелкий зверь сродни хорьку, но чутка побольше. Стаей напали. Нам с Шульгой показывали тело, спрашивали ху из, мы сказали, что во сне не ебём, но мех говно. Не пушной зверь.

Хлебушек догнал его и пошёл рядом, пот катился ручьём с его лба и длинного носа.

— А почему мозгоеды?

— Один жмурик был с дырой вместо рожи, вот кто-то брякнул — мозгоед, и пристало. Короче, всё засыпали ядом, а потом уже, как зверьё повыздохло, валили лес. Здесь до сих пор одни жуки, птицы да летучки.

— Хорошо, что повыздохло, — чуть подумав, заметил Хлебушек. — У меня мама старенькая.

— А как по мне, то сучество, — Гардыш сплюнул под ноги.

— Что же, лучше дырка вместо лица?

Гардыш хотел объяснить, что честно ставить капкан или ловушку: твоя хитрость против хитрости зверя, честно уложить добычу из винчестера: твоя меткость против его удачи, но вспомнил, что идёт с Хлебушком и злобно бросил:

— Лучше не пизди под руку!

До самого края ельника шли молча. Там, в тенёчке, на мягкой прелой хвое перекусили старательским сухпайком: тюбик с куриным супом да пакет-самогрейка с говядиной, и запустили коптер.

Баба дважды выходила из станции возиться в клумбе, пока выбежал ребёнок — его, Гардыша, добыча. Ребёнок приволок нечто, завёрнутое под младенца, может куклу. Баба наругалась, намахала пальцем, дитё убралось в станцию, за ним последовала баба. Все были дома, отлично. Дождутся ночи, взломают станцию, мамашу угостят седативом, ребёнка заберут. Хорошо, хоть убивать приказа не было. На мокруху Гардыш не пошёл бы даже за проценты.

— Кстати, а почему Хлебушек? — спросил он. — Потому что Глеб?

— Потому что Колобок, — ответил электрик. — Ну, как в сказке: я от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл. Сколько себя помню — бегал от неприятностей, и пока они меня не поймали. Значит, Палыч, по темноте подойдём к забору со стороны пригорка, там ниже всего. Забор как раз на днях чинили. Я кину провод на конденсатор и соляноид, ждём ровно две минуты, а ты готовишь пневмопушку. Размотаем по забору резину, а дальше лезем. А уж как откроем станцию и попадём вовнутрь — я сразу забор отключу, обратно выйдем как белые люди.

— Ну, помоги, господи! — Гардыш размашисто перекрестился и встал.

Лучше заранее переодеться из защитного комбеза охотника в прорезиненный переходный скафандр.

Глава 17. Григорий Павлович

Инфузории вели себя прелюбопытнейшим образом, он всё детально зафиксировал и снова прилип к микроскопу, так до обеда и просидел. А когда достал заботливо собранный женой особый, диетический перекус, оказалось, что в сумке нет сигарет. Нет, пачка была, но в ней одиноко лежала зажигалка с рекламой суперпылесоса, который разве что постельное бельё не сможет выгладить хозяйке, но всё остальное сделает, даже борщ и сына. Экая досада, господа! На все увещевания родственников бросить эту вредную и немодную привычку, Григорий Павлович неизменно отвечал, что в его годы что-либо бросать более вредно, чем оставить как есть, впрочем, количество сигарет по настоянию врача старательно учитывал: не более четырёх в день. Утром, с чашкой чая, после обеда, по возвращению домой и на ночь. И вот, вместо четырёх он выкурит три сигареты, а то и две! Немыслимо, таких страданий он ничем не заслужил.

Григорий Павлович вышел из кабинета и направился к лаборантке, которая сидела в стеклянной лаборантской на своём вертящемся стульчике и «залипала», как принято было когда-то говорить, во все мониторы сразу.

— Илоночка, — поглаживая бороду, спросил он, — нет ли у нас поблизости студента, к примеру, на пересдачу?

— Нет, — удивлённо ответила та, бросив «залипать».

Илона всегда выглядела удивленной и походила на встревоженную курицу, даже когда радовалась. Изо рта у нее пахло, порой Григорий Павлович думал, что негоже лаборанту кафедры микробиологии носить в собственном горле чашку Петри и не лечить вульгарный галитоз, но сказать нечто подобное было немыслимо неловко, оттого попросту старался Илону не обонять.

— Жаль, я стрельнул бы сигарету, — он с улыбкой развёл руками.

— Сейчас никто почти не курит, — сказала лаборантка. — Сейчас все капают глазные капли, от них настроение.

— Гипертоники благодарят покорно, — шутливо отказался Григорий Павлович.

Между капельным, порошковым, алкогольным, даже кофеиновым прекрасным настроением с одной стороны и терпимым самочувствием с другой он уже давно выбирал последнее.

— А курят только динозавры вроде вас да Марьи Ивановны.

— Ах, сердечно признателен за наводку!

Григорий Павлович поспешно, то есть, самым неполезным образом проглотил свой диетический обед, снял халат и пошёл на кафедру ксенозоологии, раскланиваясь по дороге с коллегами и доброжелательно здороваясь с детьми, которые сновали тут во множестве и в самых различных легкомысленных вариациях, мальчики, девочки и гендерно неоднозначные экземпляры. Эх, молодость, молодость!

На втором этаже снова разболелось колено, и на шестой он поднялся в лифте, вместе с первокурсниками. В лифт набилось четверо: две девчонки в очках, один парень, выкрашенный в розовый колор, другой, умело накрашенный, с янтарными серьгами. Накрашенный предельно серьёзно изучал математику, но розовый исподволь гладил по ноге одну из девчонок к огромному её, кажется, удовольствию, судя по широкой улыбке. С ними Григорий Павлович минутку поболтал. Ему нравилось общаться с молодёжью: пошутишь с ними, послушаешь их глупой музыки — и сам себя студентом ненадолго, да почувствуешь.

Кафедра ксенозоологии как обычно полнилась звуками. В просторных клетках и вольерах содержалась безопасная и средней опасности фауна, отчего некоторый запах, иномирное тявканье, шипение и птичий крик здесь были самым обычным фоном, и он возрадовался, что его милейшие инфузории так тихи и приличны, так бесподобно ожидаемы и так парадоксальны. В лектории у стены в фривольной, вычурной позе стоял скелет человека, над ним угрожающе завис скелет рогача, а вот живых людей не наблюдалось, даже вольеры двоечники с прогульщиками не чистили. Пискнула дверь и вбежала знакомая студентка, круглая отличница, староста группы третьего курса.

— Настенька, здравствуйте, а где все? — спросил Григорий Павлович.

— В прозекторской, — ответила та, — тоже здравствуйте очень сильно. Идёмте скорее смотреть, как нового зверя препарируют!