Бураттини. Фашизм прошел - Михаил Елизаров

Я глянул на ценники. Они скалили зубы. По всем меркам – дороговато. Но ведь маузер, ППШ, «максим» – культовое оружие, рок-звезды великих войн. Наверное, государство поиздержалось и решило уступить гражданам складские излишки… Правильный ход, давно пора…

«По охотбилету?» – уточнил я. – «Нет, в свободной продаже». – «В свободной? Нарезное? Короткоствольное? Автоматическое?» – я не поверил. – «Так они же не работают, – пояснил продавец. – Там стволы высверлены и залиты, и механика вся вынута. Называется ММГ – макеты массогабаритные».

Оружейный прилавок оказался мавзолеем. В нем покоились ММГ – Мумии Мертвых Героев, Мощи Мучеников Гуманизма – ММГ. Не просто мертвое, а зверски убитое оружие. Как, должно быть, стонал «дегтярев», когда палачи заливали ему в ствол расплавленный свинец. Страшно подумать, что пережил маузер, когда потрошили стальные внутренности… Холодные трупы ТТ, нагана, фольмера смотрели на меня остекленевшими лицами. Если бы на мне была шляпа, я б ее снял, как перед могилой…

Много лет назад я уже видел убитый пистолет. В пору моего октябрятского детства в нашем дворе водился изгой, ребенок по имени Арсений, рыхлый, щекастый, похожий на Плохиша. Наверное, благодаря этому Арсению я так не люблю обветшалых имен с отголосками рассохшегося, как старый шкаф, благородства; удушливых, как диванная пыль: Максимилиан, Вениамин, Модест, Юлий, Аркадий.

Арсений происходил из пятикомнатной квартиры добротной «сталинки», его дедушка был генерал. Арсению это все не помогало – мальчишеская иерархия двора не знала квартирного вопроса.

К генералу, впрочем, относились хорошо. Он обращался ко всем по-военному, наблюдал за нами и, может, думал, что его презираемый внук когда-нибудь станет верховодить в этих играх, потом вырастет, поступит в военное училище и продолжит семейную традицию.

Арсений часто говорил, что дедушка обещал ему подарить для таких вот игр в войну настоящий пистолет. Однажды-таки он торжественно вынес во двор маленький браунинг. Знал Арсений, что ему с браунингом все равно не побегать. По неписаному закону лучшее оружие доставалось всегда старшему поколению играющих, но это давало владельцу право на должность ординарца или иное привилегированное положение.

У нас тогда во дворе верховодил Валерка Мальцев – ему уже было пятнадцать. Помню, он принял в руки браунинг. Арсений в это время охотно рассказывал, как долго выпрашивал пистолет у дедушки, как тот согласился и, чтобы подготовить для внука пистолет, отдал его в казарменную мастерскую, где браунингу вырвали механизм и залили свинец в ствол…

Арсений вынес во двор обезображенный труп.

– Так что, – переспросил, еще не веря, Валерка, – он работал, а твой дед его испортил?!

– Да, – подтвердил Арсений, – для игры…

– Мудак он, твой дед! – зло сказал Валерка и зашвырнул пистолет в затопленный котлован, служивший нам летним водоемом. – И ты мудак! На хуй пошел отсюда, скотобаза!

Я помню, мы все молчали, подавленные убийством оружия. В тот вечер в войну никто не играл…

Про марки

Я уже и забыл, что когда-то собирал марки. У меня было не меньше шести альбомов! Целая полка. То есть не альбомов… Они назывались «кляссеры» – фолианты, состоящие из листов плотного картона. На каждом листе имелись ряды туго натянутых прозрачных лент-карманов, куда, собственно, и вставлялись марки. Каждый разворот заботливо прокладывался тончайшей пергаментной бумагой – чтобы уберечь марки от повреждений. Это было важно – хороший кляссер. В дешевых ленты прилегали к картону неплотно, и глупая марка могла сбежать и повредить зубцовку…

Позабытое словечко выскочило – «зубцовка». Сейчас вспомнятся и другие слова… Марочный мир отличался своим бумажным расизмом. Марки делились на «гашеные» – то есть с почтовым штемпелем, и «негашеные» – последние всегда были дороже. Хотя непонятно, как гашеные марки попадали в магазины или киоски? По идее, «гасить»-то марки должны были на почте…

Первые марки я приобретал в «Союзпечати» – дешевые полиэтиленовые пакетики, куда беспорядочной окрошкой были ссыпаны советские, польские, монгольские, кубинские марки. Дешевые, вразнобой: какие-то деятели культуры, политики, всякие комбайны, машины, музейные экспонаты, звери и спортсмены. Некоторые марки обнаруживали между собой очевидное родство, и я ставил их рядышком. Тогда я думал, что это и есть настоящее коллекционирование – приобретать наудачу кучу марок и смотреть улов. Те марки, что повторяются – менять на новые…

Потом отец отвел меня в филателистический магазин, где я увидел целые прилавки сокровищ, узнал, что марки изначально продаются наборами, сериями, что существуют «блоки» – сложные сиамские организмы из шести, восьми, девяти штук. Оказалось, разлучать их нельзя, иначе марки сразу потеряют в цене. А до этого, я, как дурак, расчленил блок на органы, а потом горевал – не из-за денег, а из-за собственной глупости…

На день рождения, когда мне исполнилось восемь лет, я получил в подарок от родителей роскошный кляссер – огромный, как колдовская книга в обложке из черной кожи (или кожзаменителя – не берусь утверждать). До того я хранил марки в конвертах, которые прятал в книги – чтобы марки не мялись. Радость от получения кляссера была какой-то новой, совершенно недетской.

У старика-спекулянта я купил импортный пинцет – из мягкой нежной пластмассы, такой, чтобы не повреждал марки. О том, чтобы прикоснуться к марке пальцами, не могло быть и речи.

У меня даже имелся членский билет «Юного филателиста», позволявший приобретать марки с витрины для избранных. Я мог часами просиживать над альбомами, раскладывал, сортировал – болгарские марки в один кляссер, монгольские – в другой. Потом я архивировал тематически: космос, флора, фауна, искусство, спорт…

Мои дворовые приятели, помню, носили марки в карманах! Вытаскивали этих скомканных калек, обижались, когда я отказывался от обмена, указывая на поврежденные зубчики.

У ребят постарше ценились марки из серии «искусство», но только если там попадались картинки с голыми женщинами. К сожалению, масляная нагота классической живописи почти всегда ограничивалась крошечной грудью без сосков и приглаженными отсутствующими гениталиями.

Шепотом, в темных подъездах, говорилось об одной марке, на которой известная картина Рубенса изображала уже не стыдливо сросшиеся, а широко, на совесть, раздвинутые ноги – такая произошла ошибка в типографии… Этих марок вроде было отпечатано всего сто штук, они случайно разошлись по стране, и человека, прозевавшего все это раздвинутое безобразие, посадили…

Это было похоже на правду. Я уже знал историю возникновения дорогих марок – их редкость и заоблачные цены были связаны именно с типографскими ошибками: «Желтая шведская марка» или «Черный Пенни».

И я, и многие мои приятели верили, что эта «голая» марка существует. Она либо в продаже, либо у кого-то на руках. По легенде, ее можно случайно купить в обычной «Союзпечати», или же выменять…

Когда потом через много лет я видел взрослых филателистов, одиноких неопрятного вида мужчин, собирающихся на толкучках, заглядывающих украдкой друг дружке в альбомы увеличительными стеклами, мне казалось, что это те самые одержимые мальчики, не отказавшиеся от мечты найти когда-нибудь заветную марку.

Дались им эти раздвинутые ноги…

Фантомы

Последние три года моей немецкой жизни были уж совсем бестолковыми. Литературные гранты не то чтобы кончились, но как-то прохудились. Это раньше они были полугодовалыми, пятизвездочными, трехпалубными лайнерами, а вдруг в одночасье стали быстротечными и утлыми, ждать их приходилось все дольше, и бывали времена, когда я, невесомый от безденежья, хватался за любой труд. А по-другому и не назовешь – никакая не работа, а самый что ни на есть труд, скрипучий, как ржавая лебедка. Я много чего переделал: был грузчиком, собирал концертные сцены, крушил стены отбойным молотком.

В памяти на этих монотонных событиях наросла непроницаемая пролетарская мозоль, твердая, как булыжник. Хорошо запомнились почему-то мечты, радужные миражи несбывшегося заработка, который поманил, суля волшебные короба, набитые еврозакрома, и дымчато растаял. Но я не в обиде на эти фантомы.

№ 1

Неизвестно, кто распустил эти волнительные слухи, дескать, моргу берлинской клиники «Шарите» срочно требуются мойщики трупов. Оплата три тысячи евро в месяц.

Я и харьковский мой друг Леха расположились у нашего приятеля Миши и, затаив дыхание, слушали, а Миша, хрупкий, белокурый, похожий на удавленника Есенина, шептал, и тесная комнатка была такой сумеречной, с рыжими стенами, а голая, без абажура, лампа бросала тень, похожую на череп.

Мы еще не знали, что Миша нуждается в деньгах куда больше нашего. Злая его героиновая норма уже тогда перевалила за пятьдесят евро в день. Хороший он был человек, совсем не жадный. Мог бы и не говорить нам про «Шарите» – мало ли, вдруг привередливые берлинские анатомы предпочтут двухметровых харьковских бугаев ему, Мише Альперовичу, субтильному москвичу, и все-таки не побежал один втихаря наниматься, вспомнил о нас, позвонил, взял в долю…