«Зверобои» против «Тигров». Самоходки, огонь! - Владимир Першанин

– Бери, что дадут. Хоть картошку, хоть свеклу, – сказал он. – Жрать охота, желудок слипается.

– Самогончика принесите. Вот еще одну флягу возьмите.

Оба парня ушли, а Николай Ламков, осмотрев окрестности в бинокль, прилег отдохнуть. Предупредил Лыгина:

– Я, пожалуй, посплю часок. А ты на посту побудь. Если что, буди меня сразу.

Однако сон к комбату Ламкову не шел. Муторно было на душе. И не только от того, что за считаные дни разгромили дивизию, погибло много молодых ребят, некоторые почти ровесники его старшего сына. Теперь ему предстояло вывести из окружения восемь человек, которые едва столкнулись с войной. В сорок первом году Ламков, будучи командиром батареи, уже попадал в окружение. Когда вышел к своим, его продержали неделю в фильтрационном лагере, допытывались, как он потерял орудия и где болтался целый месяц.

Затем от Ламкова отстали. Армия нуждалась в артиллеристах, и Николая снова отправили на фронт, понизив в звании до старшего лейтенанта и назначив всего лишь командиром огневого взвода. Пройдя через бои, снова получил «шпалу» на петлицы и возглавил батарею.

Ламков развязал вещмешок, достал прицел, завернутый в полотенце, затем стал сортировать бумаги. Красноармейские книжки и документы убитых немцев, которые он приказал собирать как доказательство, что люди воевали, а не отсиживались в кустах. Затем подступила усталость, и он незаметно уснул.

Тем временем младший сержант Чистяков и его товарищ Гриша Волынов приближались к деревне. Они уже собирались перемахнуть через дорогу, когда послышался странный звук. Оба замерли, спрятавшись в мелком кустарнике среди кочек.

Через несколько минут из низины показалась голова длинной колонны. Медленно двигались красноармейцы и почему-то громко шаркали ногами. Может, от усталости. До колонны было метров сто, и Чистяков отчетливо видел пленных и нескольких конвоиров по бокам.

Люди шли и шли, а Саня, как завороженный, смотрел на них. Что-то общее объединяло колонну. Когда мимо проследовала половина бесконечной толпы, он понял, что делает их похожими друг на друга. Все они были без ремней и, несмотря на жару, в шинелях без поясов. Лица выражали усталое равнодушие, пилотки сидели как попало, некоторые натянули их на уши, словно колпаки. В толпе Чистяков разглядел и командиров разного ранга.

Они были без фуражек и знаков различия, но сапоги, чаще кирзовые, иногда шевровые, безошибочно выдавали их, как и следы от споротых «кубарей» и «шпал». Рядовые бойцы шагали сплошь в ботинках, многие сняли обмотки, которые во время долгой ходьбы часто спадали. Обмотки, как шарфы, обматывали вокруг шеи.

Колонну замыкали штук шесть повозок, на которых сидели раненые красноармейцы и конвоиры, некоторые вперемешку. Саня Чистяков вздрогнул от неожиданного голоса совсем рядом:

– Чего лежите? Ждете, когда перебьют? Шагайте туда, живыми домой вернетесь.

Красноармеец с бумажкой-пропуском в вытянутой руке прошел мимо. Следом за ним еще трое. Один обернулся и неприязненно обронил:

– Что, комсомольцы до самой жопы? Героически воевать собрались… За кого только?

Саня был уверен, что перебежчики, чтобы выслужиться, обязательно сообщат о них конвоирам. Но этого не произошло. Четверо новых пленных пристроились в хвост колонны. Конвоиры отреагировали кивком головы. Чистяков и Волынов долго лежали, как пришибленные, затем дружно кинулись бежать к своим. На ходу обменивались впечатлениями:

– Сколько их там было? Человек восемьсот, не меньше… а может, вся тысяча наберется.

– Пожалуй. Конвоиров всего два десятка, даже без пулеметов. Одни винтовки.

– А командиры? – возбужденно говорил Гриша Волынов. – Я человек тридцать насчитал. Один, кажется, полковник.

Когда прибежали к своим, не слишком задумываясь, перебивая друг друга, выляпали увиденное.

– Огромная толпа… командиры… а конвоиры на телегах сидят вместе с нашими.

Лицо капитана Ламкова багровело.

– Молчать! – заорал он на Гришу Волынова, который, глотая слова, никак не мог остановиться. – Паникеры! Трусы!

– Мы не трусы, – заикнулся было Чистяков, но комбат обрушился на него.

– Ты сержант Красной Армии. Увидел кучу пленных и раскудахтался, как курица. Толпа… командиры!

– Их там много было, – упрямо повторил Саня. – Несколько сотен.

– У страха глаза ой какие большие, – подал голос старший сержант с пистолетом из взвода управления дивизионом. – Герои, мать вашу!

Немного позже, успокоившись, Ламков подозвал к себе Чистякова и Волынова, долго объяснял, что о таких вещах следует помалкивать, могут расценить как паникерство.

– Мало ли что видели? На окруженцев и так косо смотрят, а вы несете всякую чушь, не думая о последствиях. Сами под трибунал как паникеры загремите и меня следом потащите.

– Но ведь это правда, – неуверенно проговорил Волынов.

– Такая правда хуже предательства. Ну, видели вы пленных, доложили бы мне потихоньку. Теперь вся группа знает, перемалывают языками. А когда к своим выйдем, тоже понесете эту чушь?

– Никак нет, – дружно козырнули приятели.

– Вы – нет, я в этом уверен. А другие? Грошев из дивизиона наверняка решит отличиться, натура у него поганая. Доложит о паникерах и трусах, да еще распишет, чего не было. Хорошие вы ребята и воевали смело, а такую дурь сморозили. Ладно, идите.

– Что же теперь будет?

Вот так, не думая не гадая, вляпались в дрянную ситуацию. Тут надо о выходе из окружения думать, желудки от голода подводит, немцы кругом, а из башки не выходят слова Ламкова. Да и Грошев не преминул пару раз поддеть.

– Сколько там предателей на дороге было? Две тысячи и полковники с ними?

– Заткнись, – посоветовал Миша Лыгин. – Никто никаких предателей не видел, тем более полковников. Так, ребята?

– Так, – дружно отозвались остальные. – Чудится Грошеву всякая дурь с перепугу.

– Так что лучше не вякай лишнее.

Грошев понял, что все настроены против него, и замолчал. Получив такую поддержку, Саня немного успокоился. А вечером снова нарвались на немцев.

Жители крошечного хуторка, куда рискнули зайти, оказались гостеприимными людьми. Накормили бойцов горячим супом, напоили молоком, наполнили в дорогу фляги и дали с собой ведро молодой картошки. Уходили бодрым шагом, наконец-то сытые. Мечтали наварить после ночного марша картошки. Что может быть лучше! Да еще с молоком.

Деревню впереди решили от греха подальше обойти, но не заметили пост на холме, укрытый густой нескошенной травой. Пулеметная очередь ударила внезапно, следом треснули винтовочные выстрелы.

Паренька из пехотного полка ударило в поясницу. Текла кровь, смешиваясь с молоком из пробитой фляги. Саня и Гриша Волынов подхватили парня. Щуплое тело оказалось таким тяжелым, что оба не удержали его в руках. Очередь прошла рядом, срезая, как косой, сочную траву. Чистякову обожгло руку пониже локтя. Не обращая внимания на боль, он крикнул Волынову:

– Давай поднимай!

Подбежал Ламков, мельком глянул на смертельно раненного.

– Ему уже не поможешь. Ложитесь и отползайте. Быстрее!

Бросились на траву и поползли. Комбат короткими очередями добивал единственный имевшийся у него магазин к трофейному автомату. С колена стреляли из винтовок Лыгин и Роньшин. Остальные, пригибаясь, убегали прочь.

Выручили подступавшие сумерки, густая трава и поросший кустами овраг. Бежали, пригнувшись, вслушиваясь в свист пуль над головой. Сверху продолжал молотить пулемет. Быстрый треск его не был похож на звук наших «дегтяревых» или «максимов». Он словно фырчал, рассеивая густые трассы и срезая верхушки кустарника. Ламков, матерясь, выстрелил дважды из пистолета и поторопил бойцов:

– Ребята, нас сейчас только ноги спасут.

Лыгин и Роньшин на бегу тоже выпускали пули из своих карабинов, отсекая возможную погоню. Пришли в себя на дне оврага. Перевязали руку Сане Чистякову. Пуля вырвала клок мяса и прошла навылет, рана горела, словно руку проткнули раскаленным прутом. Гриша Волынов повертел в руке автомат, сказал, что выпустил все патроны до единого. У остальных осталось штук по пять-десять.

Июльская ночь оказалась холодной. С вечера разожгли костерок, испекли картошку, заснули, но часа через два проснулись от холода. Трава была мокрая, густо покрыта росой.

– Место такое, – лязгая зубами, объяснил Саня, хорошо знавший лес. – Овраг, родники кругом, сырость.

– А наверху фрицы, – сказал Роньшин. – Зря шинели побросали.

Шинели на следующий день подобрали на месте недавнего боя. На склоне гряды среди полузасыпанных взрывами окопов лежали несколько вздувшихся от жары трупов красноармейцев. Место указали вороны, с карканьем поднявшиеся в воздух.

Запах гниющего мяса (кто сказал, что у трупов сладковатый дух?), выклеванные глаза, раздолбанные до белых костей черепа заставили бойцов отшатнуться. С минуту стояли, застыв, пока не раздался голос комбата: