Оранжевое солнце - Гавриил Кунгуров

Цого и Дорж ее успокаивали; глаза высохнут, тогда все поймет, но глаза у нее тусклы, понять ей трудно: Гомбо мастер, Гомбо прислал игрушки...

Цого, чтобы ободрить Дулму, выхватил из-за пазухи трубку, поднял над головой:

— Где ваши глаза? Гомбо подарил мне трубку... Видите, какие узоры? Она крепче кости, выточена из корня красного боярышника. Ни у кого нет такой золотой трубки!.. Да, совсем забыл. Дулма, возьми свой подарок. Тебе Эрдэнэ и Гомбо послали. — Он вынул из мешка платок, связанный из верблюжьего пуха.

Дулма обрадовалась, однако сомнения не оставили ее:

— Цого, ты не сказал, как жить будет наш Гомбо?.. Накормит ли его деревянное стадо?

— Еще нас с тобой накормит. Головой своей старой прикинь, игрушки для детей. Звезды — цветы неба, дети — цветы нашей жизни... Молодец Гомбо, молодец и Эрдэнэ...

Дулма сидела сгорбившись, поглаживая на коленях пуховый платок, подняла голову, посмотрела на Цого:

— А как живет Бодо? Где же его Цэцэг?

— Цэцэг пошла работать в лабораторию на завод.

— Не поет? Голосок повял?

— Поет. На заводе, в кружке самодеятельности, степным жаворонком заливается... Ну, пора спать.

— Нет, отец, важный разговор будет с тобой.

— Большой? Подожди, Дорж. Налей-ка, Дулма, еще чашечку, да покрепче...

Потрескивал огонек в печурке, злился ветер в степи. Не успела Дулма наполнить чашки, послышалось мычание. Цого насторожился. Мычал бык. Чай не стали пить, поднялись из-за стола. Отец взглянул на сына:

— Дорж, уважаемый фельдшер, пойдем, надо помочь быку. Раньше-то не догадались. Дулма, где фонарь, ведро?

Дорж взял санитарную сумку. Дулма — ведро с горячей водой, Цого — веревки, захватил горсть соли. Бык стоял смирно.

Молодой фельдшер сказал с важностью специалиста:

— Хотя рана большая, заживет, бык и хромать не будет, пуля не задела кость...

— Пошли, — круто повернулся отец, — теперь можно начать и важный разговор.

Вернувшись в юрту, сели за стол. Дулма наполнила чашки горячим чаем.

Дорж пододвинулся к отцу, подумал: «Начну не спеша, начну издалека».

— Тебе, отец, да и маме тяжело кочевать, пасти скот... Скота много. Не пора ли позаботиться об отдыхе?

— Ты что, нашу старость и усталость хочешь переложить на свои плечи? Похвально, сынок...

Смутили Доржа эти слова.

— Нет. Зачем же? Мои плечи такой груз не поднимут...

Цого шагнул к печурке, распахнул халат, руки поднял над головой, потом опустил, сделал ими красивый полукруг в воздухе — сказочник у костра:

— Жил Бимба, кочевал по степи, пас скот, охотился. Состарился. Сын поклонился ему, поднес чашку крепкой архи и шитый серебром халат: «Ставь, отец, свою юрту рядом с моей. Я буду пасти скот, охотиться, а ты отдыхай: ешь баранину, пей кумыс, любуйся степными цветами».

Доржа охватила обида:

— Отец, слушать твои сказочки я перерос, учить тебя не дорос. Не пойму, что же мне делать? Ты слышал, как живут члены сельхозобъединений и госхозов Центрального аймака? Семьи их объединены в сури по четыре-пять юрт. Каждая семья пасет либо овец, либо коров, либо...

Дорж не договорил, увидел, как лучики морщин в уголках глаз отца сходились и расходились, услышал его непривычно громкий голос:

— Большая новость! Я хотел о ней сказать вам утром, на светлые головы...

Лицо Доржа и узнать трудно: потемнело, вытянулось, разгоряченными глазами смотрел он то на отца, то на мать.

— Значит, отец, ты уже знаешь о делах аратов Центрального аймака?

— Худо, когда молодые торопятся, отталкивая стариков, еще хуже, когда они плетутся в хвосте у стариков... Наша юрта, сынок, уже член сури. Нам с Дулмой дали пасти отару овец. Старшим избрали Бодо. Я речь говорил...

Дулма, сидевшая молча, выпрямилась:

— Ты? Говорил речь? Я поверила бы больше, если бы наш старый верблюд обогнал буланого скакуна...

Цого брови поднял, ногой топнул:

— Много ты знаешь. Разве я не говорил речь на аймачном слете передовых животноводов? Не мне ли хлопали в ладоши?..

— Слышала. О чем ты говорил? Как пасешь коров, как на водопой гоняешь. Такую речь и я могу сказать.

Дулма улыбнулась, прикрыв лицо кончиком платка:

— Не сердись, Цого, я шучу... Теперь и мне можно пошутить, я — член сури...

Дорж и не слышал, как шутливо спорили отец с матерью. Он жадно пил чай, высоко запрокинув чашку, пряча глаза. Ему показалось, что дымник над головою распахнулся и с неба посыпались в юрту звезды; они мелькали, искрились, переливались. Взглянул Дорж на отца — не узнал, взглянул на мать — не узнал; от полуденного света звездной россыпи помолодели их лица...

РОДНИКОВАЯ ВОДА

Отряд инженера-гидролога Бадмы готовился к отъезду в Гоби. Люди деловито торопились. Огромный бурильный агрегат был уже погружен на машины-платформы. Грузовики стояли цепочкой, заполненные инструментами, ящиками с продуктами, палатками, свернутыми в тяжелые тюки. Желтая площадь, тихая, ничем не приметная, сейчас заставленная техникой, собрала толпу жителей аймака. От ребятишек нельзя было отбиться; они кружились возле машин. Не успеет дежурный вспугнуть их в одном конце, появлялись в другом. Наиболее неистовые будущие водители машин падали на песок, ползли ящерицами, заглядывали под колеса, шумели, спорили. Вездеход на резиновом ходу не только оглядели, ощупали со всех сторон. Из-за кузова грузовика неожиданно вынырнул водитель; у самых колес поймал одного нарушителя. Тот взвизгнул, не успел опомниться, очутился в кабине машины. Горящие от зависти глаза всех парнишек провожали машину, а их крики заглушали рев мотора. Нарушитель с деловым видом сидел рядом с водителем. Машина умчалась в сторону нефтебазы и скоро вернулась. Теперь выдержать напор ребятишек стало еще труднее.

Эрдэнэ волновался, смотрел на стоящую в отдалении машину. Он — подсобный мастера-бурильщика Бямбу; в серой робе, широкополой шляпе, высоких сапогах. С одного бока у него планшетка, с другого — охотничий нож в кожаных ножнах, за плечами ружье. Только равнодушные глаза не могли заметить, как горд, доволен Эрдэнэ. Жаль, нет дедушки, пусть бы взглянул. Когда долго ждешь, на тебя обрушивается столько мыслей, от них нелегко отбиться. Хотелось, чтобы его увидела Цэцэг. Он прикрыл глаза, и перед ним в халате густо-сиреневого цвета с зелеными разводами, в синем берете встала Цэцэг. Вспомнил, они недавно встретились в Улан-Баторе, Цэцэг была нарядной, лицо ее не забудешь; смуглое, с пламенеющим румянцем, ласковые глаза под красивыми скобочками темных бровей не то хитрили, не то чуть подсмеивались. Ветер играл черной прядкой волос, выбившейся на лоб из-под берета, ее тоненькие пальцы ловко убрали прядку. Эрдэнэ припомнил, как Цэцэг гостила у них, в юрте дедушки, как она с Гомбо решала задачи по математике, как в степи застала их злая буря. Давно ли это было? Цэцэг не узнать. Красивая девушка... Она шагнула вперед, склонилась, похвасталась:

— Я, Эрдэнэ, наверное, буду работать в Гоби, на заводе...

Он ответил ей с грубоватой холодностью:

— Когда-то будешь, а я уже еду!..

Она отвернулась, ушла.

...Мысли Эрдэнэ оборвались, он приоткрыл веки, перед ним не Цэцэг, а Гомбо. Братья взялись за руки, перешли дорогу, сели на песчаный холмик.

— Еду, брат, в самое сердце Гоби!..

— Я тебя и не узнал. Думаю, кто такой стоит? Похож на Эрдэнэ и не похож. Здорово ты нарядился. Едешь. Счастлив?..

— Зачем спрашиваешь? Подумай, вода! Ты понимаешь, что такое вода для Гоби?!

Гомбо шутливо подхватил:

— Подумай! Ты понимаешь, что такое игрушки для детей?! Я тебе, Эрдэнэ, выточил подарочек...

Гомбо вынул из кармана завернутую в шелковую тряпочку фигурку верблюда.

— Вот тебе гобийский верблюд. Понюхай!

— Зачем нюхать? Ты что?

— Понюхай!..

От остро-терпкого запаха, довольно приятного, лицо Эрдэнэ расцвело, он заулыбался.

— Ага, понял? Этот верблюд выточен из корня редкого можжевельника. Его можно отыскать только у нас да в Китае... Незаменим от головной боли, особенно в жару. Понюхаешь, боль как рукой смахнет, голова станет светлая, как луна, умная, как у дедушки...

Оба расхохотались. Эрдэнэ хлопнул брата ладонью по лбу:

— Сам ты умная голова!.. — и щекой приложился к его щеке.

Гомбо привязал к фигурке тонкий шнурок, надел на шею брата подарок.

— Честное слово, от головной боли. Я не выдумал, один почтенный гобиец научил...

Эрдэнэ еще раз понюхал фигурку, смешно замигал и спрятал целебного верблюдика на груди. Загудела машина. Братья попрощались. Эрдэнэ, убегая, крикнул:

— Будешь в юрте дедушки... Он просил привезти ему гобийских лечебных трав, скажи, найду знающего гобийца, заготовлю...

...День угасал, солнце устало склонялось к той чуть видимой полоске, которая соединяла степь и небо. Эрдэнэ сидел на брезентовом тюке грузовика, неотрывно смотрел на убегающие холмы. Ему хотелось спрыгнуть с машины, идти, идти навстречу надвигающейся мгле. Обязательно за увалом стоит юрта, а двери ее открыты для пришельца; входи, садись у очага, будь гостем, тебе рады... Желание сердца — утренний цветок; взойдет солнце, и цветок распустит приветливо лепестки. Хорошо, если бы юрта за увалом была дедушкиной, и Эрдэнэ уже приоткрыл дверцы, ему бы только переступить порог — и он у родной печурки. На коврике возле стола — дедушка, он так дымит трубкой, что и лица не видно; у кипящего котла — бабушка, но раздался сигнал, караван машин остановился. Привал. Это уже пятый или шестой привал. Караван давно пересек полугоби. Цель — найти воду в южной части Восточно-Гобийского аймака. Инженер Бадма — начальник экспедиции. Эрдэнэ узнал бы его среди тысяч. Можно любоваться, как ходит он по песчаным барханам, каменистым россыпям — легко и твердо. Прозвали — «Гобийский верблюд». Похвальное прозвище. Верблюд в Гоби — большое богатство. Нельзя забыть и лицо Бадмы. Круглое, с острыми скулами, низким, будто приплюснутым носом, оно прокалено солнцем и обожжено ветрами до такой черноты, что Бадму все считали коренным гобийцем. Не ошиблись: родился он на юге Гоби. Учился в Москве, окончил политехнический институт.