18 Тени 1. Бестиарий - Иван Наумов

Самоуверенность Везунчика дала такую трещину, от которой вековые дубы разваливаются пополам. Улыбка слезла с губ прошлогодней рекламой. Взгляд потерял хамский лоск.

— Прошу извинения! — Везунчик поднялся и примирительно поднял руки в сторону онемевших соседей по столу. — Некоторым любителям покера… как вы сами видите… старые проигрыши не дают приступить к новой партии. Был бы рад разделить с вами удовольствие, господа, но, увы! Возможно, в другой раз и в другой компании. Мадам… Месье…

Обходя Огюста, он чуть пригнулся и язвительно добавил:

— Тридцать лет! Ах-ах!

И неспешно направился к кассе.

Черепаха и головастик молча смотрели на Огюста — безо всяких эмоций, как на полено. Он встал и, ни слова не говоря, просто отошёл от стола.

На чуть вогнутой стене через каждые два шага висели крошечные пурпурные шторки, закрывающие иллюминаторы. Огюст отодвинул ткань в сторону. Смежил пылающие веки, прижался лбом к ледяной черноте ночи.

Дурак! Простак! Неумёха! Вместо того, чтобы забить мерзавца в пол по самую шляпку, только выставил себя на посмешище. Да, он впервые в этом эрзац-казино, и Везунчик походя ткнул его носом в собственное враньё. Ведь раскрытый блеф — просто враньё и ничего больше!

Огюст открыл глаза — и отшатнулся. По ту сторону мутноватого иллюминаторного стекла словно зависло прозрачное отражение его самого — карикатурно вытянутое лицо, болтающиеся в воздухе ноги, парящее над волнами тело. Секунда, и блики луны развеяли морок без следа. Теперь в окне отражались фишки на ближайшем столе, чья-то рука и стакан виски.

Везунчик в пальто нараспашку уже выбрался из гроба гардероба, пошарил взглядом по залу, и, — Огюст готов был в этом поклясться! — отыскал не его, а Пьера! Клерк тут же опустил глаза, ссутулился и быстро вышел на палубу. Пружинистой походкой рыцарь с копьём поспешил следом. В дверях обернулся — и безо всякой конспирации показал Огюсту пальцами: тип-топ! Уходим!

Предусмотрительный и закалённый Пьер пришёл в казино налегке, а Огюсту пришлось потоптаться в ожидании пальто, и потом он трижды промахнулся мимо рукава, и сунул монетку мимо пальцев белой перчатки, и больно стукнулся коленом, споткнувшись о ступеньку, и прищемил кожу на указательном пальце, открывая непослушную дверь на палубу, и каждая такая мелочь отдаляла его и от Пьера, и от Везунчика, словно от чего-то самого главного в жизни — но почему-то Огюсту не пришло в голову потратить ещё одну секунду и спокойно подумать: а куда это он так спешит?

Нет, иррациональная жажда мщения, возбуждённое любопытство зеваки, столь легко выработавшаяся привычка всегда возвращаться к минивэну — всё это гнало его вперёд куда эффективнее любого приказа.

Когда Огюст шагнул на пирс, ни Пьера ни Везунчика не было видно. Только трое забулдыг брели далеко впереди — самый пьяный обхватил за плечи двух приятелей, и так, втроём, пошатываясь, они перемещались в сторону парковки.

Да это же они, понял вдруг Огюст. Элегантный костюм Пьера, безвкусный меховой воротник Леки, болтающаяся голова Везунчика… Огюсту расхотелось, совсем расхотелось воссоединяться с коллективом, но ноги сегодня весь день подчинялись кому-то постороннему — и тащили его следом за нелепой троицей.

Уже садясь в минивэн, — не на задний ряд, где кособоко привалился к окну спящий клерк, а в середину — дверь, Огюст! Неужели так сложно чуть сильнее хлопнуть дверью! — он неожиданно понял одну важную, но очень сложную для усвоения вещь.

Пока ты кружишься в рулеточном колесе жизни, жужжишь, катишься, подставляешь блестящие стальные бока взглядам извне, красуешься своими безупречными формами, перед тобой открыт весь мир — ну, в разумных пределах весь, от нуля и до тридцати шести, прочее — несбыточные фантазии. Но в какой-то момент время начинает замедляться, весь мир вокруг тебя притормаживает, и тебя начинает бросать из стороны в сторону, лупить о борта, переворачивать с ног на голову, скидывать с привычного маршрута — «Тридцать лет! Ах-ах!» — и вот ты уже растерял скорость, еле вихляешь по дороге. И рано или поздно бьёшься о выступ — клапс! — и в последнем судорожном прыжке всё ещё пытаешься доказать себе, что выбор есть, что он существует, что за твоим передвижением не следило бы столько алчных взоров, если б можно было заранее предугадать, в какую лунку ведёт тебя неумолимая механика рулеточного колеса… Но фокус в том, что как раз к этому-то времени весь якобы твой выбор сводится всего к паре-другой лунок. Из которых ты по итогу оказываешься лишь в какой-то одной. И почему-то это не уютная веранда в Бордо с видом на закат, а потёртое промятое кресло минивэна с немецкими номерами, и за твоей спиной подозрительно крепко спит человек, излучавший энергию и деловитость ещё пять минут назад, а посмотреть на пять минут вперёд не хочется и страшно.

— Что приуныл, дружище? — вполоборота, бульдожий оскал и бульдожий акцент. — Работка, считай, сделана. Осталось съесть вишенку с торта. Ты же поможешь нам закончить эту историю, Огюст?

Минивэн бодро взбирался в долгие подъёмы и весело скатывался по извилистым спускам — автострада давно осталась позади, и на пустынной двухполосной дороге, вьющейся по склонам дряхлых Юрских гор, почти не попадалось машин — ни попутных, ни встречных. Где-то по левую руку пряталась за хребтом граница Люксембурга. Неряшливые окраинные посёлки досыпали последний час перед рассветом. Лесопилки, цементные заводики, ремонтные мастерские — всё здесь носило отпечаток заброшенности, ненужности, необязательности.

Огюст то дремал как снулая рыба, то вглядывался в заоконную муть. Кое-где белел снег — длинными полосками вдоль обочин, круглыми пятнами на заледеневших лужах, рассыпанной мукой на пожухшей траве. Везунчик совсем сполз на сиденье, запрокинул голову и резкими всхрапами заглушал шум мотора.

Лека сбавил ход, пригнулся к рулю, включил дальний свет фар. Между двумя ржавыми ельниками нашёлся съезд на грунтовку. Мелькнул жёлтый указатель, но фары засветили его, и Огюст не смог разобрать ни буквы. Минивэн закачало на ухабах, цепкие лапы деревьев заскребли по крыше и стёклам, скидывая иссохшую хвою.

Машина упёрлась в гофрированные ворота, разрывающие бесконечный забор из толстой сетки с колючей проволокой поверху. Сигналить не пришлось — одна створка сразу подалась внутрь. Кто-то из темноты махнул рукой.

Минивэн втиснулся в приоткрывшуюся брешь. Фары выхватили большую изрытую траками грузовиков площадку, стенки нескольких сорокафутовых морских контейнеров с выцветшими знаками опасности, остов грейдера. Лека объехал первый контейнер. Взгляду открылась целая улица из таких же железных коробок, уходящая вперёд на несколько сот метров и упирающаяся в отвесную скалу. Железные двери закрыты тяжёлыми скобами, вместо табличек с фамилиями жильцов — ромбики с оскаленными черепами и переплетёнными серпами биологической опасности.

Створки одного контейнера были открыты. Из стального чрева лился белёсый электрический свет.

— Приехали, — удовлетворённо сообщил Пьер.

Вслед за ним Огюст вылез из уютного тепла машины в предутренний холод. Лека забрался на заднее сиденье и склонился над Везунчиком. С далёких холмов донёсся тоскливый собачий вой.

— Проходи, Огюст, — крепкие пальцы чуть подтолкнули Огюста в спину, он шагнул вперёд и замер напротив входа в контейнер. — Оцени! Постарались всё устроить, как положено.

— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов?.. — послышалась из минивэна чуть заплетающаяся речь Везунчика.

В ярком свете двух промышленных ламп посреди контейнера стоял белый пластиковый стол и четыре стула, обычная уличная мебель из дешёвого кафе. Стол покрывала зелёная скатерть из толстой ворсистой ткани. На ней цветными столбиками выстроились фишки: чёрные, красные, синие, зелёные. Рядом лежало несколько нераспечатанных колод.

Огюст хотел промолчать, но вырвалось само:

— Ну, полный флэш-рояль!

Глава 4. Волка ноги

Франкфурт, Германия

2 марта 1999 года

— Левицкий: шум-шурум-джум-джум.

— Разорившийся лавочник: эча-мач. Чеба-чеба-мач.

— Левицкий: шам-шам-чападапам, в ваши-то годы!

Не открывая глаз, Ян вслушивался в окружающую действительность, осторожно восстанавливая общие контуры мироздания. Получалось пока не очень.

За стеной шуршала вода — кто-то успел занять душ. В соседней комнате громогласный Вальдемар вполсилы озвучивал реплики персонажей пьесы, пока не знакомой широкой публике. Имена действующих лиц он выделял сухим тоном диктора центрального телевидения, а собственно их текст произносил высокохудожественно и с интонационным рисунком, отчего через закрытую дверь его было почти не слышно. Из этого расклада получалось, что в дỳше — Грета, а Ойген попал под утреннюю читку.