Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - Макс Бирбом

Кругом нее была тишина, в которую Оксфорд погружается, едва прозвучит сигнал к началу гонки. Издалека приближался тихий, мелодичный гул болельщиков.

Разве могла она позволить герцогу умереть так скоро? Она всмотрелась в его лицо — лицо, которое едва не потеряла. Если бы не выстрел, он бы сейчас уже скрылся под водами, а душа его, наверное, отлетела бы. Она его спасла, благодарение небесам! Он по-прежнему с ней.

Осторожно и безуспешно он все еще пытался разжать ее пальцы.

— Не сейчас! — прошептала она. — Погодите!

Приближавшиеся крики болельщиков, рев их и грохот как будто вместо с ней радовались спасению влюбленного. Она его оставит при себе — на время! Пусть все случится должным образом. Она сначала как следует вкусит сладости его жертвы. Пусть он завтра, завтра исполнит смертельное желание своего сердца. Не сейчас! Не сейчас!

— Завтра, — прошептала она, — завтра, если хотите. Не сейчас!

Посередине реки показалась двигавшаяся рывками первая лодка; бечевник рядом с ней оживила сомкнувшая плечи толпа. Зулейка смотрела как во сне. В ушах у нее звенело. Ни у одной героини Вагнера душа в груди не воспаряла с таким шумным музыкальным сопровождением.

Герцог, которого она крепко держала, дрожал, будто через него шел электрический ток. Он ей позволил к себе прижаться, его захватил ее магнетизм. Как славно было не погибнуть! Глупец, он хотел между делом, одним грубым глотком выпить до дна благородное вино смерти. Нет, сначала он пригубит драгоценный кубок. Вдохнет его аромат.

— Быть по сему! — прокричал он в ухо Зулейке — громко, потому что казалось, будто все вагнеровские оркестры Европы со штраусовскими в придачу сошлись и во всю мощь славят отсрочку исполнения приговора.

Иудовская лодка только что подрезала Унив прямо перед иудовской баржей. Завершившие полезное физическое упражнение гребцы в обеих лодках сидели, ссутулившись и задыхаясь, некоторых скручивало и трясло. Но все их взгляды были устремлены к Зулейке. Вокализация и оркестровка танцующих и топающих на бечевнике потеряла уже всякую связь с радостью за победителей и сочувствием к побежденным и превратилась в неистовый бессловесный гимн во славу мисс Добсон. Позади нее и со всех сторон на верхней палубе юные иудовцы так же давали волю сердцам, надрывая глотки. Она не замечала. Как будто она и влюбленный в нее стояли на безмолвной вершине мира. Как будто маленькой девочке подарили новую дорогую куклу, и девочка позабыла все остальные, ветхие и ничтожные игрушки.

В наивном своем восторге она не могла отвести глаз от своего спутника. Танцевавшим и топавшим на бечевнике, из которых многие переправлялись уже назад через реку, а также юношам на верхней палубе эта сосредоточенность Зулейки казалась немного удивительной. Весть о том, что герцог любит Зулейку, а она его нет, что она не уступит никому, кто ее любит, разлетелась уже среди студентов. Двое юношей, которым герцог поведал свою тайну, не смолчали. То, что даже сам образец всех достоинств оказался ее недостоин, лишь усилило впечатление, произведенное Зулейкой по пути к реке. Однажды посмотрев на Зулейку, юный Оксфорд пленился. Узнав о неземном ее высокомерии, он забыл о свободе.

— Пойдемте! — сказал наконец герцог, озираясь с таким видом, будто только что проснулся. — Пойдемте, я вас отведу в Иуду.

— Вы меня там не бросите? — с мольбой в голосе спросила Зулейка. — Вы останетесь на обед? Я уверена, дедушка был бы очень рад.

— Наверняка, — сказал герцог, направляя ее по трапу с баржи. — Но, увы, я сегодня обедаю с «Хунтой».

— С «Хунтой»? Что это?

— Небольшой клуб. Собирается по четвергам.

— Но… но вы же не думаете отказать мне из-за него?

— Это для меня мучительно. Но выбора нет. Я пригласил гостя.

— Так пригласите другого: пригласите меня!

Зулейка оксфордские обычаи представляла довольно смутно. Герцогу стоило труда убедить ее, что даже одетую, как она предложила, мужчиной он не сможет привести ее на собрание «Хунты». Ей оставалось только заговорить о том, какая это нелепость, отказываться с ней отобедать в последний вечер на этой земле. Ей непонятна была похвальная верность взятому обязательству — добродетель, с младых ногтей свойственная представителям нашей аристократии. Она со своим богемным воспитанием и родом деятельности видела в отказе герцога жестокое пренебрежение либо тупоумие. Мысль о разлуке с ней хоть на минуту была для него пыткой; однако noblesse oblige,[49] и нарушить обязательство лишь потому, что подвернулось дело поинтереснее, было так же невозможно, как сжульничать в карты.

Так что когда они шли по аллее в мягком свете закатного солнца, в окружении толпы охрипших, одержимых страстью юношей — впереди них, и позади, и повсюду, — Зулейка лицом походила на маленькую скуксившуюся девочку. Напрасно герцог ее урезонивал. Она его понять не могла.

Вдруг ее лицо смягчилось, как бывает с рассерженной женщиной, которой в голову пришел хороший довод, она к нему повернулась и спросила:

— А если бы я не спасла только что вашу жизнь? Помнили вы, конечно, о своем госте, когда собрались прыгнуть и умереть!

— Я про него не забыл, — улыбнулся герцог в ответ на ее софистику. — И совесть мне не запрещала его подводить. Смерть отменяет все обязательства.

Побежденная Зулейка снова скуксилась. Но подходя к Иуде, смягчилась. Не стоило по пустяковому поводу обижаться на того, кто решил ради нее умереть и завтра так поступит. И в конце концов, они сегодня увидятся на концерте. Они сядут рядом. И завтра будут вместе, пока не придет время расстаться. Она была от природы жизнерадостна. И залитый золотом вечер был так хорош. Ей стадо стыдно за дурное настроение.

— Простите меня, — сказала она, коснувшись его руки. — Простите, я вела себя мерзко. — (Тут же она была прощена.) — Обещайте завтра весь день пробыть со мной. — (Конечно, он обещал.)

Стоя на ступеньках перед дверью ректора, возвышаясь над бурлившей возбужденной толпой, вдоль и поперек заполнившей Иуда-стрит, Зулейка просила герцога не опаздывать на концерт.

— Я никогда не опаздываю, — улыбнулся он.

— Вы так прекрасно воспитаны!

Открылась дверь.

— И сами вы тоже прекрасны! — прошептала она; и, исчезая в прихожей, махнула ему рукой.

Глава VIII

Немногим раньше половины восьмого облаченный к обеду герцог прошел неторопливо по Хай-стрит. В глаза бросался его темно-красного цвета пиджак с латунными пуговицами. Всякому знакомому с оксфордскими традициями он говорил о принадлежности герцога к «Хунте». Страшно подумать, что чужой человек мог бы принять его за лакея. Лучше гнать от себя такие мысли.

Стоявшие в дверях лавочники низко кланялись, улыбались, потирали руки и в душе надеялись, что не совершили дерзость, вдыхая вместе с герцогом один свежий вечерний воздух. Они заметили у него на пластроне черную жемчужину и розовую. «Смело, но уместно», — решили они.

Хунта собиралась в комнатах над канцелярским магазином, через дверь от «Митры».[50] Комнаты были невелики; но поскольку в «Хунте» ныне кроме герцога было только два члена и каждый имел право пригласить не больше одного гостя, места вполне хватало.

Герцога приняли во втором триместре. В «Хунте» тогда было четыре члена, но все они покинули Оксфорд в конце летнего триместра, а в «Буллингдоне» и «Лодере»[51] не нашлось достойных войти в «Хунту», эту святая святых. Посему второй год своей принадлежности к «Хунте» герцог начал в одиночестве. Время от времени он предлагал и поддерживал кандидатов, перед тем «прощупав» их желание присоединиться. Но каждый раз накануне выборов, проходивших вечером последнего вторника триместра, у него на их счет появлялись сомнения. Этот был «буян»; тот слишком тщательно одевался; третий не умел как следует загнать лису; в родословной четвертого проглядывала левая перевязь.[52] Вечер выборов всегда проходил печально. После обеда двое слуг клуба, поместив на красного дерева стол обветшалую «Книгу кандидатов» и избирательную урну, бесшумно удалялись; герцог откашливался и громко сам себе сообщал: «Мистер Такой-То, из колледжа Такого-То, выдвинут герцогом Дорсетским, поддержан герцогом Дорсетским», — после чего, открыв урну, неизменно обнаруживал черный шар, который в нее опустил. Посему в конце летнего триместра на ежегодной «групповой» фотографии господа Хиллз и Сондерс запечатлели одного герцога. В следующем году он смягчил требования. Не потому что появились поистине достойные «Хунты» кандидаты; а для того, чтобы не закончилась начавшаяся в восемнадцатом веке славная история «Хунты». Если бы вдруг — никогда не стоит загадывать — в герцога ударила молния, «Хунта» прекратила бы существование. Так что неохотно, но единогласно он выбрал в члены Самого Маккверна из Бейллиола и сэра Джона Марраби из Брейзноуза. Направляя сегодня обреченные шаги B знакомые комнаты, герцог радовался своему решению. Он пока что был избавлен от печального знания, что решение это ничего не поменяло.[53]