Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - Макс Бирбом

В этом месте сейчас разыгрывалась более мирная сцена. Склонив голову герцог вышагивал по дорожке между лужайкой и галереями. Два других студента, стоявшие рядом с ведущей в передний двор аркой, перешептывались, поглядывая на герцога. Вскоре они робко приблизились. Герцог остановился и на них посмотрел.

— Да уж, — промямлил делегат.

— Ну? — спросил герцог. Оба юноши были с ним чуть знакомы; но он не привык к тому, чтобы с ним заговаривали те, к кому он сам не обратился. Кроме того, он не желал отвлекаться от мрачных своих Грез. Глядел он неодобрительно.

— Отличная погода для восьмерок — пробубнил делегат.

— Полагаю, — сказал герцог, — вы хотели спросить не об этом.

Делегат вяло улыбнулся. Ткнувшему его товарищу он пробормотал:

— Сам и спроси!

Герцог обратил взор на второго студента, который, глянув сердито на первого, откашлялся и сказал:

— Я хотел спросить, как вы думаете, можно мне мисс Добсон пригласить завтра на ланч?

— Там будет моя сестра, — добавил первый, знакомый с педантичностью герцога.

— Если вы знакомы с мисс Добсон, адресуйте приглашение лично ей, — сказал герцог. — Если нет… — Ледяной была его апосиопеза.

— Видите ли, — сказал второй, — в этом и сложность. Я‑то с ней знаком. Но знакома ли со мной она? Я ее сегодня видел у ректора за завтраком.

— И я тоже, — добавил первый.

— Но она… ну… — продолжал второй. — Она нас не очень-то заметила. Она как будто грезила о чем-то.

— Ах! — с меланхолическим интересом пробормотал герцог.

— Только раз она раскрыла уста, — сказал второй, — спросила, будем мы чай или кофе.

— Налила в мой чай горячего молока, — добавил первый, — опрокинула чашку мне на руку, странно улыбнулась.

— Странно улыбнулась, — вздохнул герцог.

— И ушла задолго до мармелада, — сказал первый.

— Ни слова не сказав, — сказал второй.

— И взгляда не бросив? — спросил герцог.

Сначала один, потом другой подтвердили, что взгляд брошен не был.

— Наверняка, — лукаво сказал герцог, — у нее болела голова… Она была бледна?

— Очень бледна, — ответил первый.

— Здоровой бледностью, — уточнил второй, постоянно читавший романы.

— Похоже было, — поинтересовался герцог, что она всю ночь не спала?

Им обоим так показалось.

— Но она не была вялой или печальной?

Нет, они бы так не сказали.

— А был ли у нее в глазах неестественный блеск?

— Весьма неестественный, — признался первый.

— Как две звезды, — вставил второй.

— Была она, в сущности, словно охвачена скрытым восторгом?

Да, если подумать, похоже, что была.

Герцогу было радостно и горько. «Я не помню, — сказала ему 3улейка, — ничего этим утром до того, как оказалась у вашей двери». Горько и радостно было наблюдать, как этот набросок дорисовывают неумелые карандаши. Нет, в том, чтобы ныне жить в былом, оставалась только горечь.

— И к чему все эта болтовня? — спросил он сухо.

Юноши поспешили перейти к вопросу, от которого герцог их отвлек.

— Когда вы только что с ней прошли, — сказал первый, — она нас совсем не узнала.

— А я так хотел пригласить ее на ланч, — сказал второй.

— Ну?

— Ну, мы думали, может, вы нас еще раз представите. И тогда, возможно…

Последовало молчание. Герцог почувствовал приязнь к товарищам по любви. Он хотел уберечь их от мук, которыми сам был охвачен. Так очеловечивают нас печали.

— Вы влюблены в мисс Добсон? — спросил он.

Оба кивнули.

— Тогда, — сказал он, — вы меня со временем отблагодарите за то, что не дозволил вам больше иметь дел с этой дамой. Любить и быть отвергнутым — разве может судьба для нас придумать большее неудобство? Думаете, я голословен? Так знайте же, я тоже люблю мисс Добсон, и я ею отвергнут.

Ответ на подразумеваемый вопрос «а у вас-то какие шансы?» был очевиден.

Изумленные и сконфуженные юноши развернулись на каблуках.

— Погодите! — сказал герцог. — Позвольте мне, справедливости ради, исправить ложное впечатление, которое вы, возможно, обо мне составили. Мисс Добсон меня отвергла не потому, что разглядела или вообразила во мне какой-то изъян. Она отвергла меня просто потому, что я люблю ее. Она отвергает всех, кто ее любит. Видеть ее значит ее любить. Поэтому закройте на нее глаза. Исключите из кругозора. Не замечайте ее. Обещаете?

— Постараемся, — сказал после паузы первый.

— Большое спасибо, — добавил второй.

Герцог проводил их взглядом. Хотел бы он сам последовать своему совету… А что, если так и сделать! А что, если отправиться сейчас к казначею, получить отпускной билет и бежать прямо в Лондон! По заслугам было бы Зулейке спуститься и увидеть, что ее пленник сбежал. Он представил, как она озирается, ходит по галереям, зовет его. Представил, как она, шурша юбками, идет к воротам колледжа, заглядывает в сторожку привратника. «Его светлость, мисс, проходил минуту назад. Он сегодня уезжает».

Но хотя воображение его наслаждалось этими замыслами, он прекрасно понимал, что ничего такого не сделает, — понимал, что будет ждать Зулейку смиренно, нетерпеливо, пусть даже она переодевается до Страшного суда. У него не было желаний, не к ней устремленных. Что от него останется, если забрать любовь к ней? Ничего — хотя не прошло суток, как эта любовь была к нему добавлена. Ах, зачем он увидел Зулейку? Он думал о своем прошлом, о его холодном великолепии и безразличии. И понимал, что возврат невозможен. Корабли его сожжены. Киферовы Младенцы подожгли флотилию, и она вспыхнула как спичка. Он на острове чародейки завяз навсегда. Навсегда завяз на острове чародейки, которой до него нету дела! Как в таких жалких обстоятельствах поступить? Он видел два пути. Первый — зачахнуть медленно и мучительно. Второй…

Теоретически герцог всегда держался мнения, что тому, для кого в жизни невозможно счастье, следует поскорее с ней расстаться. Теперь вдруг эта теория столкнулась с практикой.

Вопросом о том «достойно ли в душе сносить с терпением удары», он, «древний римлянин больше, чем датчанин»,[43] никогда не задавался. Никогда не прислушивался к гоготу, который зовут «общественным мнением». Суд равных — только такому арбитражу, нередко говорил он себе, возможно подчиниться; но кто бы в том суде заседал? Не знавший равных, он ни перед кем не держал ответа — командир своей души, деспот своего будущего. Только к собственным предписаниям он прислушивался, и предписания эти — столь мало было в нем датчанина — отличались всегда простотой и категоричностью. И теперь он себе отдал категоричную и простую команду.

— Извините, что так долго, — пропел сверху голос. Герцог посмотрел наверх. — Я почти собралась, — из окна сказала Зулейка.

Это мимолетное виденье придало новый тон его решению. Ему стало ясно, что смерть от любви к ней не будет мерой предосторожности или плодом отчаяния. Нет, то будет чувственная роскошь — пылкий восторг, от которого нельзя отказаться, Что может быть лучше смерти от любви? Таинство брака в сравнении с таинством смерти казалось ему убогим. Смерть — душа несравнимо выше и прекрасней. Настоящий брачный венец — один лишь смертный венец.

Герцог запрокинул голову, развел широко руки и практически побежал. Да, он добьется своей невесты раньше, чем зайдет солнце. Он еще не знал, каким образом добьется ее. Главное, что уже сейчас он, быстроногий и полнокровный, шел к ней, и она слышала его приближение.

Зулейка, видение в воздушных белых одеяниях, выйдя через дверь, не могла понять, почему он так к ней заспешил. Герцог, чьи движения выражали обуревавшие его мысли, принял ее за ужасную свою невесту. Радостно возопив, он к ней поскакал и схватил бы ее в объятия, если бы она ловко не увернулась.

— Простите! — сказал он после паузы. — Я обознался. По глупости принял вас за другую. Мне показалось, вы…

Зулейка спросила сурово:

— У меня много двойников?

— Вы прекрасно знаете, что никто в мире не сравнится с вами. Все, что могу сказать, — я был взволнован. Все, что Могу сказать, — это не повторится.

Она очень рассердилась. Раскаяние его было несомненным. Но бывают проступки, которые не искупит никакое раскаяние. Это, кажется, был один из них. Первым ее желанием было прогнать герцога, немедленно и бесповоротно. Но ей хотелось показаться на гонках. А одной пойти нельзя. А кроме герцога, идти не с кем. Верно, вечером ожидался концерт; там она могла выгодно показаться; но ей хотелось, чтобы на нее посмотрел весь Оксфорд — и сейчас же.

— Я прощен? — спросил он.

Боюсь, собственное достоинство оказалось в ней сильней милосердия.

— Я попробую, — только и сказала она, — забыть ваш поступок.

Она поманила его, раскрыла зонтик и была готова двинуться в путь.

Они прошли вместе через гравийный простор переднего двора. Как обычно, на крыльце несколько собак на цепи терпеливо ожидали хозяев. Зулейка, конечно, не любила собак. Не бывает достойного мужчины, который бы не любил собак; но многие достойнейшие женщины не имеют такого пристрастия. Если подумать, с собаками добры только те женщины, к которым не проявляют симпатии мужчины. Привлекательная женщина в собаке видит бессловесную и беспокойную скотину — вероятно опасную, несомненно бездушную. Но она гладит пса из кокетства, когда рядом находится порабощенный ею мужчина. Даже Зулейка, похоже, не брезговала столь банальным способом возбудить зависть. Крупный бульдог, разлегшийся перед сторожкой привратника, ей, конечно, совсем не нравился. Не будь она столь сердита, наверное, она бы не стала очаровательно склоняться над ним, ворковать и пытаться его погладить. Увы, милый ее жест потерпел неудачу. Скорчив ужасную физиономию, бульдог съежился и попятился. Странно! Стопор (так его звали), как и большинство псов его породы, ожидал всегда томительно, кто бы его заметил, радовался неумеренно всякому слову и ласке, был готов вилять хвостом и тыкаться носом, ни к кому не бывал равнодушен. Ни нищий, ни вор не встречал отпора со стороны этого зверя широких взглядов. Но был и у него предел терпимости — и Зулейка находилась за этим пределом.