Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - Макс Бирбом

Все прочие мысли пропали. В одно мгновение герцог поднял оконную раму и выбрался наружу. С цветочного ящика он выпрыгнул на улицу. (Фасад дома по сей день зовется Дорсетовым Прыжком.) Приземлившись с кошачьей грацией, он на отскоке повернул налево и, подобный вспышке темно–красной молнии, метнулся по Хай-стрит.

Остальные, испугавшись худшего, рванулись к окну.

— Нет! — воскликнул Увер. — Все в порядке. Так быстрее! — и полез на цветочный ящик. Тот под его весом расщепился. Тяжело, но удачно Увер спрыгнул, за ним упали несколько гераней. Распрямив плечи и откинув голову, он пустился вниз по склону.

Среди оставшихся началась яростная толкотня. Разумный Сам Маккверн помчался по лестнице. Он показался в дверях в тот момент, когда приземлился Марраби. Баронет подвернул левую лодыжку. С искаженным болью лицом, он, сжимая билет на концерт, поскакал на правой ноге по Хай-стрит. Следующим прыгнул лорд Сайес. Мистер Трент-Гарби, прыгнувший последним, зацепился ногой за поломанный цветочный ящик, упал вниз головой и, с прискорбием сообщаю, погиб. Лорд Сайес через пару шагов обошел сэра Джона. Сам Маккверн догнал мистера Увера у церкви Девы Марии, а на Рэдклифф-сквер оставил его позади. Герцог без труда пришел первым. Молодость, молодость!

Глава IX

Не замечая собравшейся толпы, промчался Дорсет через передний двор. Вскочив по каменным ступенькам колледжа, он остановился только на пороге. Дверной проем загораживали спины юношей, правдами и неправдами заполучивших стоячие места. Вся эта картина удивительно мало общего имела с обычным концертом в колледже.

— Позвольте мне пройти‚ — сказал, задыхаясь, герцог. — Спасибо. Пропустите. Спасибо. — С колотящимся сердцем он добрался до переднего ряда. Там его ждал сюрприз, подобный холодному душу в лицо. Зулейки не было! У него и мысли не возникло, что она сама окажется непунктуальной.

Ректор был на месте и с крайне серьезным видом читал программку.

— Где, — спросил герцог, — ваша внучка? — Говорил он тем тоном, каким говорят: «Если она умерла, не надо щадить моих чувств».

— Моя внучка? — сказал ректор. — Здравствуйте, герцог.

— Она не заболела?

— Да нет, думаю, нет. Она, кажется, хотела переодеть платье после обеда. Она придет. — И ректор высказал благодарность юному другу за любезное обращение с Зулейкой. Он надеялся, что та не утомила герцога наивной болтовней. — Она, кажется, хорошая, симпатичная девица, — безразлично добавил ректор.

Сидя рядом, герцог удивленно смотрел на почтенный профиль, будто перед ним мумия. Только подумать, когда-то это был человек! И его кровь течет в жилах Зулейки! Раньше герцог не видел в нем ничего абсурдного — считал его почтенным представителем священнической и ученой профессии. Жизнь ректора, год за годом в искусственном уединении от мирских глупостей и суеты, казалась герцогу завидной и замечательной. Часто он сам (на минуту-другую) задумывался о том, чтобы получить стипендию Всех Душ[62] и провести большую часть жизни в Оксфорде. Он сам никогда не был молодым и никогда не думал, что некогда молод былректор. Сегодня герцог смотрел на ректора новым взглядом — видел в нем сумасшедшего. Вот человек, которому — ведь был он женат, породил ребенка? — B некоторой мере знакомо было чувство любви. Как мог он после этого прозябать среди книг, не просить у жизни одолжений, не спешить к смерти? Почему он давным-давно себя не убил? Зачем тяготил землю?

На помосте студент исполнял песню под названием «Меня она не любит». Подобные жалобы редко тревожат нам душу. В опере, в огнях рампы, отчаяние какого-нибудь итальянского тенора в красном трико и желтом парике может, наверное, показаться нам убедительным. Другое дело — отчаяние выступающего на концерте робкого британского любителя в смокинге. Студент, на помосте мявший ноты и предвидевший, что лишь когда его «снесут на погост, холодный и мрачный», дама его обратит на него внимание, казался герцогу нелепым; но куда менее нелепым, чем ректор. Вымышленная любовная история была не так пусткова, как подлинная рутина, за которую доктор Добсон продал дьяволу душу. Кроме того, хотя по нему это мало было заметно, певец, возможно, выражал настоящие чувства. В его мыслях, наверное, была Зулейка.

Он начал второй куплет, предвещавший, что когда его дама тоже умрет, небесные ангелы принесут ее прямо к нему, и тут снаружи раздался громкий шепот или же приглушенный рев. Исполнив несколько тактов, певец внезапно замолк и уставился вперед, будто перед ним возникло видение. Все головы непроизвольно поворотились за его взглядом. В двери показалась и неторопливо прошла между рядами великолепная в черном Зулейка.

Вскочившему восторженно герцогу она, садясь на соседний стул, кивнула и улыбнулась. Что-то в ней поменялось. Герцог простил уже Зулейку за опоздание: само ее присутствие полностью ее оправдывало. И перемена в ней, хотя он не понимал, в чем та состояла, была ему почему-то любезна. Он собрался ее спросить, но она, подняв к губам указательный палец в черной перчатке, потребовала тишины для певца, который с британским упорством вернулся к началу второго куплета. Кончив свое дело, он прошаркал с помоста под шумные аплодисменты. Зулейка в манере, свойственной тем, кто привык появляться на публике, высоко подняла руки и захлопала с энергичностью, обращающей внимание скорее на нее саму, чем на удовольствие, которое она получила.

— Итак, — спросила она, повернувшись к герцогу, — видите? Видите?

— Что-то вижу. Но что?

— Разве не очевидно? — Она легко коснулась мочки левого уха. — Вам не лестно?

Он теперь понял, в чем была перемена. По сторонам ее личика ее расположились две черных жемчужины.

— Представьте, — сказала она, — как много я о вас размышляла с тех пор, как мы расстались!

— Вы в самом деле, — сказал он, указав на левую серьгу, — носили сегодня эту же жемчужину?

— Да. Разве не удивительно? Мужчина должен быть доволен, когда женщина бессознательно облачается в траур по нему — потому лишь, что действительно о нем скорбит.

— Я не просто доволен. Я тронут. Когда это произошло?

— Не знаю. Заметила только после обеда, посмотрев в зеркало. Весь обед я думала про вас и… ну, про завтра. И снова дорогая моя чуткая розовая жемчужина выразила, что у меня на душе. И вот я смотрю на себя, в желтом платье с зеленой вышивкой, пеструю как попугай, ужасающе неуместную. Я закрыла глаза руками, бросилась наверх, позвонила и все с себя сорвала. Горничная была на меня очень зла.

Зла! Герцога кольнула зависть к той, что могла быть суровой с Зулейкой.

— Счастливая горничная! — прошептал он.

Зулейка в ответ упрекнула его в плагиате: разве она не завидовала его служанке?

— Но я, — сказала она, — только из смирения хотела служить вам. Мысль о том, чтобы вам дерзить, не приходила мне в голову. Вы обнаруживаете черты характера непривлекательные и неожиданные равно.

— В таком случае, — сказал герцог, — моя смерть, наверное, будет к лучшему. — (Она ответила на его упрек милым покаянным жестом.) — Ваша любовь, возможно, была безупречна, — добавил он, — но вы бы ради нее не отдали жизнь.

— Хм, — ответила она, — а почему вы так решили? Вы меня не знаете. Это как раз было бы в моем духе. Я на самом деле куда романтичнее вас. Интересно, — сказала она, глянув на его грудь, — а ваша розовая жемчужина почернела бы? Интересно, вы бы не поленились переодеть этот ваш замечательный пиджак?

По правде сказать, платье Зулейки было несравненной киммерийской красоты.[63] И все же, думал герцог, глядя на нее во время концерта, она не производила траурного впечатления. Она светилась тьмою. На черном атласном платье играли переменчивые отблески. Ее горло и запястье обстояли крупные черные бриллианты, крошечные черные бриллианты усыпали ее веер. В волосах ее блестело крыло ворона. И ярче, ярче всего светили ее глаза. В ней определенно не было ничего болезненного. Можно ли сказать (на предательский миг подумал герцог), что она бессердечна? Нет, она просто сильна. Она из тех, кто печальной стезей пройдет, не оступившись, и в долине тени не впадет в уныние. Она ему сказала правду: она готова была ради него умереть, если бы он не утратил ее сердце. Она бы не стала требовать слез. То, что она их теперь по нему не проливала, что она разделяла лишь его опьянение, лишний раз доказывало: она достойна того, чтобы ради нее пойти на убой.

— Кстати, — прошептала она, — хочу вас попросить о небольшом одолжении. Вы можете завтра в последний момент громко ко мне воззвать, чтобы все вокруг услышали?

— Конечно, могу.

— Чтобы никто не сказал, будто вы не ради меня умерли, понимаете?

— Можно крикнуть просто «Зулейка»?

— Конечно, почему нет — в такой-то момент.

— Спасибо. — Лицо его засияло.

Так протекала беседа этих двоих, светившихся изнутри и снаружи. Позади студенты по всему залу вытягивали шеи, пытаясь хоть что-то разглядеть. Все с нетерпением ждали сольное выступление герцога на фортепиано, завершавшее первую часть программы. Весть о его намерении уже разошлась среди присутствующих с уст Увера и других участников заседания «Хунты». Сам герцог забыл про сцену в «Хунте» и поданный им пагубный пример. Зал для него стал пещерой уединения, где не было никого, кроме него и Зулейки. Но при том он, подобно покойному мистеру Джону Брайту,[64] почти слышал, как над ним бились крылья Ангела Смерти. Не ужасные крылья; но крылышки, проросшие на плечах румяного младенца с завязанными глазами. Любовь и Смерть — он в них прозревал утонченное единство. Когда пришел его черед сыграть, на помост он не взошел, а словно воспарил.