Т-390, или Сентиментальное путешествие по Монголии - Антон Ботев

Через час вереница из сорока всадников скакала на юго-восток, по направлению к единственному в Монголии футбольному полю.

«Каччхапа» удалялась от него, в том же направлении, холодный ветер доносил до корабля запах лошадиного пота, задувал в мумифицированную шею Жугдэрдемидийна Гуррагчи и выходил через рот, отчего мертвая голова производила едва слышное горловое пение. Как Эолова арфа.

23. Ночью

Это пение не давало заснуть Алеше. Он вышел на палубу. В ангаре маялся от безделья Дэн.

— Дэн! — сказал Алеша.

— Угу, — мрачно ответил Дэн.

— Хорошо бы, война закончилась…

— Угу.

Алеша не знал, что сказать. Дэн выглядел как-то неприветливо. Алеша хотел поговорить задушевно, как в старые времена, но стеснялся. Молчал и Дэн. И нельзя было сказать, что молчание повисло между ними стеной. Между ними повисло ровное гудение головы Жугдэрдемидийна Гуррагчи, а вовсе не молчание. Из-за этого гудения приходилось напрягать связки, повышать голос, что совсем не способствовало задушевности.

Алеша все же попробовал.

— Мы, когда сюда ехали, я знаешь, что…

— Сто раз уже говорил! — раздраженно отмахнулся Дэн.

— Сто? Разве? Ну, максимум сорок пять…

— Минимум шестьдесят! Ми ни мум!

— Ну… не знаю. Сойдемся на пятидесяти?

— А! Пожалуйста, какая разница. — Дэн горько закурил.

Алеша помолчал.

— Курить будешь — не вырастешь. Будешь карликом.

— Ну и ладно. Сам-то…

Алеша зашел с другого боку.

— Судья, скажи, скотина?

— О-о, да, судья… Ну, этот вообще…

— За что он так на нас, как думаешь?

— Ну, как за что… Ты правда не понимаешь?

— Нет, откуда мне?

— Ну ты даешь! Судья-то купленный!

В капитанской каюте ужинали капитан и кок Афанасий.

— Афанасий, подложите мне еще мяса, — попросил капитан. В правой руке он держал нож, а в левой вилку. Кок же легко обходился без ножа вообще. Ужиная в одиночестве, он обходился даже и без вилки. Повар считал, что отрывание кусков от мяса зубами придает ему еще больше мужественности.

— Афанасий, а где наши соколицы? — спросил капитан, отрезая окорок.

— Спят, должно быть. Кэп.

— Может, позовете их? А то как-то одиноко. Что-то долго их в гостях не было.

— Вы уверены, капитан? Я, конечно, могу их позвать. Но не получилось бы, как в прошлый раз. Да к тому же и спят, наверно. Вы уверены, что русские офицеры будят женщин по ночам?

— Да, вы правы, Афанасий. Только все равно как-то одиноко…

Кок Афанасий ковырял в зубах.

— Вы знаете, что, Афанасий? Вы, пожалуй, разыщите мне радиста. Надо послать срочное сообщение в штаб. Не в службу, а в дружбу. Хорошо?

— Конечно, кэп, — сказал Афанасий и вальяжно, недисциплинированно вышел из каюты.

Как только дверь за ним закрылась, капитан отвернулся к столу и сделал вид, что записывает события дня в корабельный журнал. На самом деле он сначала записал в своем дневнике: «Бил ногой по кожаной камере, видел травинки, разглядывал облака, считал волосы монгола, насыщенный день», потом написал длинное, обстоятельное письмо, вложил его в конверт, надписал некий вологодский адрес. Потом положил письмо в шкатулку. Письмо с трудом втиснулось туда, шкатулка была уже наполнена под завязку.

Капитан вел обширную переписку. Он вытащил из другой шкатулки еще один конверт, вынул письмо, приписал к нему «Кbd5» и поместил письмо обратно в конверт, а конверт — в шкатулку.

Капитан играл в шахматы по переписке сам с собой. Сначала он писал каждый ход на новом листочке и вкладывал его в отдельный конверт, а на следующий день отвечал. Скоро, однако, запас конвертов стал подходить к концу, и капитан стал класть все листочки в один незапечатанный конверт, а потом решил, что и на листочках можно сэкономить.

Афанасий вышел из каюты, заметил огонек папироски Дэна и подошел поболтать. Алеша испугался, что кок доложит капитану о нарушении дисциплины, и спрятался за ангар. Афанасий с Дэном все болтали и заканчивать не собирались. Алеша пошел бродить по кораблю.

Пение мертвой головы Жугдэрдемидийна Гуррагчи не давало спать и Гале. Она встала, поправила подушку у Маши и вышла в коридор. В щель под дверью бабушкиной каюты пробивался пучок света.

Галя постучалась. Изнутри не доносилось ни звука. Галя осторожно приоткрыла дверь: тетя Валя отстегивала приставную ногу. Она пользовалась протезом так искусно, что никто не знал, что одна нога у нее искусственная.

По крайней мере, одна нога. Галя не исключала, что бабушка-робот вообще не имела живых органов.

Бабушка услышала скрип, подняла голову, посмотрела прямо в глаза Гале и жутко улыбнулась беззубым ртом:

— А, девочка Маша! — сказала она. — Ну-ка, иди сюда!

Галя попятилась и захлопнула дверь. Бабушка дико захохотала.

— Девочка Роза! — кричала она. — Девочка Галя! А ну-ка, иди сюда!

Галя отпрянула и наткнулась на Алешу. Тихонечко взвизгнула, но захлопнула себе рот.

— Что такое? — спросил Алеша прямо в расширенные глаза. Глаза приобрели осмысленное выражение и наполнились слезами.

— Что случилось? — повторил Алеша.

— Бабушка… робот… — прошептала Галя. — Ты не слышал, как она меня зовет?

— Нет, ничего не слышал…

— Алеша, мне страшно, — тоненьким голосом сказала Галя.

— Погоди ты, погоди… Ну, не плачь… Тебе попить надо… Погоди, я чаю принесу… — засуетился Алеша, довел Галю до ее каюты…

— Алеша, не уходи, я боюсь, вдруг она придет, — плакала Галя.

— Сейчас, сейчас, чайку принесу… — успокаивал ее Алеша. Ты запрись, а я приду, и постучусь вот так, смотри, — Алеша выстучал первые пять тактов «Сорока скакунов в моем табуне», — давай, закрывайся, я пошел…

Когда он вернулся с чаем, соколиная каюта была заперта. Алеша выстучал и «Сорок скакунов в моем табуне» полностью, и «Сиротский плач», но ему так никто и не открыл. Тогда Алеша пошел играть с Хрюшей, Степашкой и прочими.

Кок Афанасий вовсе не собирался искать радиста. Он вволю наговорился с Дэном и пошел спать, а чтобы капитан его не разбудил, подпер дверь капитанской каюты корабельной шваброй.

Ему совсем не мешало пение мертвой головы, Афанасию.

А радисту Радию Родионовичу мешало. Радист очень пугался Жугдэрдемидийна Гуррагчи. Ему хотелось куда-нибудь исчезнуть, так спрятаться, чтобы его никто не мог найти. Ну или по крайней мере найти такое место, где бы его никто не мог обидеть.

Самым безопасным местом, по мнению радиста, была комната тети Вали. Поскольку Радий Родионович уже достаточно испарился, он смог спрятаться в ящик с куклами под бабушкиной кроватью.

Когда Алеша начал играть с Хрюшей, Степашкой и прочими, Радий Родионович затаил дыхание и спрятался за ящиком. Алеша мог обнаружить его и всем рассказать, этого допустить нельзя было. Радий Родионович обильно вспотел и еще немножко уменьшился.

Шофер Коля был очень, очень огорчен, что никто не оценил его заслуги в забитом голе. Даже радист никак не отметил ее, хотя уж на его-то внимание водитель точно мог рассчитывать. Обидно, что сегодня ночью была Колина смена, поэтому он не мог заснуть и выяснить отношения с Радиком во сне. Коля боялся, что радист в этот самый момент говорит во сне с кем-нибудь другим, например, с капитаном. Ревность душила шофера.

— Пожалуйста, с кем-нибудь другим, только не с капитаном! — со слезой в голосе думал Коля.

— Наверняка ведь с капитаном говорит. А может, в шахматы с ним играет… — от такой возможности у Коли перехватывало в груди.

— Зачем мне так мучиться? Я тружусь, помогаю посадить самолеты, обезвреживаю мины, забиваю решающие голы, а Радик тут с капитаном… Нет, надо точно уходить — хоть к монголам, хоть куда…

Вылез из спальника запасной шофер Виталик и сказал: «Давай я поведу». «Иди спи», — огрызнулся Коля. Виталик послушно пошел спать.

Заснули и все остальные. Все заснули, кроме, разве что, механиков и кочегаров. Механики и кочегары, кажется, никогда не спали, обеспечивая безостановочное движение судна.

Очень холодно было в ту ночь. Под утро даже волосы на голове мертвого монгола обледенели и издавали тонкий мелодичный звон, вместе с эоловым горловым пением чудесно складывавшиеся в «Аа-шуу деккей-оо». Наступила осень.

24. Снова монголы

По степи скакали монголы из сотни Менге. На своих мохноногих лошадках. Скакали и пели, чтоб не замерзнуть. Пели «Ээрбек-Аксу». Спели «Ээрбек-Аксу», принялись за «Наследников». Спели «Наследников», принялись за «Калдак Хамар». Спели и про агитатора, и про сорок коней в табуне, задумались, о чем еще спеть. Все песни перепели, вот как долго скакали!

— Чу! — скомандовал Менге. — Молчите!

Поехали дальше в тишине. Все молчали, только Старый Архар бормотал под нос себе сердитое и иногда чихал. Монголы тоже, бывает, простужаются, даже в степи. Как рыбы простужаются в море. Менге решил про себя: