Чайки садятся на воду - Альберт Беляев

Мухин слышал этот неторопливый, серьезный разговор, жевал огурец и отдыхал.

Пусть отдохнет парнишка — сегодня он принял свое первое морское крещение. Впереди у него будет еще много штормов, но этот первый шторм он будет помнить всю жизнь.

В ДАЛЬНЕМ РЕЙСЕ

Приказ по судну, подписанный капитаном, был кратким. В нем объявлялось, что за систематическое нарушение трудовой дисциплины и подрыв авторитета лиц командного состава матрос Иванов А. П. с приходом в порт подлежит списанию с судна с занесением строгого выговора в личное дело.

Александр Георгиевич Горбунов, первый помощник капитана, или, как все на флоте называют первых помощников, помполит, прочитал приказ, нахмурился и поднялся с кресла. Нет, он решительно не согласен с таким приказом! Нужно ли рубить сплеча в этом случае?

…— Разрешите? — негромко спросил помполит, открывая дверь капитанской каюты.

Степан Васильевич Ковалев, капитан судна, полный мужчина с печальными глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, читал книгу. От настольной лампы с матовым абажуром лился мягкий свет. Он неторопливо повернулся, жестом показал на стул и внимательно посмотрел на своего помощника.

— Я слушаю вас.

Горбунов помолчал, старательно разминая в руках папироску. Плавает он с капитаном Ковалевым всего третий месяц и еще не успел хорошо узнать ни капитана, ни команды. Стоит ли обострять отношения? Пальцы рук выдавали его волнение.

— Я пришел потому, Степан Васильевич, что не согласен с приказом, который вы подписали сегодня утром, — начал Горбунов, но капитан перебил:

— Это по поводу Иванова? С чем же вы не согласны? — капитан пожал плечами. — Вы не хуже меня знаете этого матроса, а после вчерашнего случая я не намерен его больше держать на своем судне. Таких надо гнать вообще с флота. Кстати, вот полюбуйтесь, в прошлую стоянку старпом взял в отделе кадров данные о прежней работе Иванова: с «Находки» списан за нарушения дисциплины, с «Орла» — за пьянку, с «Кочубея» — за невыход на вахту. И вы думаете, он сделал выводы? Вчера опоздал на вахту, нагрубил старпому, нагрубил мне, здесь, в этой самой каюте, — капитан обиженно заморгал глазами. — Сколько же можно с ним возиться?

— И все-таки я не согласен. — Горбунов прикурил папиросу и продолжал: — Вы говорите, его списали с одного судна, с другого, с третьего, а теперь мы собираемся гнать и сокрушаемся: неисправимый парень, ничего на него не действует! Да он привык к этому. Привык летать с одного судна на другое.

— Аа-а, — досадливо махнул рукой капитан, — все это слова. Человек виден сразу.

— Ведь ему двадцать лет, Степан Васильевич, а мы его уже в разряд неисправимых зачисляем. Не рано ли? Не ошибаемся ли мы с вами здесь? — мягко убеждал капитана Горбунов.

— Ну, вы еще скажете, что я во всем виноват, — развел руками капитан.

— Все мы в этом случае неправильно подходим к человеку. Наша беда, что мы начинаем заниматься таким человеком, лишь когда он совершит что-либо из ряда вон выходящее. И тут уж мы знаем только одну меру воспитания — наказание. А всегда ли полезно оно? — Горбунов в волнении встал и заходил по каюте. — Как хотите, Степан Васильевич, но я решительно против списания Иванова с судна. Да и куда мы его спишем? Из Советского Союза? Нет? Ну, спишем, а его пошлют на другое судно, кадров-то сейчас, в разгар навигации, нет! Но там ведь такие же люди плавают, как и мы с вами. Давайте оставим Иванова, попробуем еще с ним повозиться, а списать всегда успеем.

— Но приказ я уже подписал…

— Можно отменить. Еще никто о нем не знает… — Горбунов выжидательно взглянул на капитана. Тот недовольно посмотрел на помощника и отвернулся.

— Ладно. Приказ отменяю. Но этот разговор потом припомню.

Вернувшись от капитана в свою каюту, Горбунов сел в кресло и задумался. Не досаду и не неприязнь, а глубокое чувство тревоги вызывала в нем судьба этого надоевшего всем матроса. Он мысленно представил себе Иванова. Высокий, с открытым русским лицом, со смелым взглядом и чуть насмешливой улыбкой. Горбунов вздохнул: что там ни говори, а нравился ему чем-то этот парень. Нравился, несмотря на странный и сложный характер. Где дело связано с риском, с опасностью — там он всегда впереди, где же дело связано с обычными житейскими отношениями — он становится невыносимым грубияном, начинает вести себя распущенно.

Конечно, капитан по-своему прав, требуя списания Иванова. Хороший садовник всегда отсекает нездоровую ветвь, стремясь уберечь все дерево. Но Иванов еще молод, и не может быть, чтобы он был неисправимым человеком. Ведь любит же он стихи, например. С потрепанным томиком Лермонтова парень почти никогда не расстается, читает на память целые поэмы. И в то же время — недоверчивое, нередко грубое отношение к людям. Он ни перед кем не заискивал, не искал ничьей дружбы, но авторитетом у экипажа, особенно у молодежи, пользовался. Помполит вздохнул. А много ли знал он об этом матросе? То, что фамилия Иванова постоянно встречается в списках нарушителей дисциплины? Что он плохо ведет себя в портах, пьет? Что он грубит комсоставу судна? И все? Мало, очень мало. Горбунов тяжело повернулся в кресле и взялся за трубку телефона. Он набрал номер и, когда в трубке послышался хрипловатый голос старпома, спросил:

— Иван Семенович, нет ли у тебя подробных сведений о матросе Иванове? Не знаешь ли ты его биографии, например, откуда он, кто родители?

В трубке сердито засопело:

— Я знаю одно — такого надо гнать с флота, и чем скорее, тем лучше.

— Да, немного, — усмехнулся Горбунов и положил трубку. Взгляд его упал на фотографию жены и пятилетней дочери. Он грустно улыбнулся им.

Утром Александр Георгиевич вызвал Иванова к себе в каюту. Матрос удобно уселся на диване и вытянул ноги. Горбунов заметил эту подчеркнуто независимую позу.

Беседа не клеилась. Иванов односложно отвечал на вопросы, а затем, с вызовом посмотрев на своего собеседника, насмешливо проговорил:

— Что вы мне разные вопросики наводящие задаете? Я ведь понимаю, зачем вы меня вызвали. Давайте сразу к делу.

Горбунов пристально посмотрел на матроса.

— А это и есть мое дело — разговаривать с людьми, узнавать их получше.

Иванов усмехнулся:

— Понятно. Разговор по душам, так, кажется, у вас в инструкции сказано?

— А это уж как получится, по душам или нет, — серьезно ответил Горбунов, — хотя именно с вами, не скрою, мне хотелось бы поговорить откровенно.

Иванов рассмеялся и уже с откровенной издевкой продолжал:

— Да, ваша служба такая, разговорчики, беседки. Но вряд ли у нас что получится. Мне пора на вахту собираться. На душевный разговор, знаете, времени не хватает.

Подавив раздражение, Горбунов сухо сказал:

— А вот на выпивки у вас как будто всегда хватает времени.

Иванов поморщился.

— Правильно, выпиваю я иногда, что тут такого? Что ж, и выпить нельзя на берегу? Вы, наверное, тоже выпиваете дома? А у меня нет на берегу квартиры. Не ночевать же на улице. Я и иду домой, на судно. Другого дома у меня нет.

— Смотрите, Иванов. Так вы недолго задержитесь у нас.

Иванов сверкнул глазами:

— Вы меня не пугайте, я пуганый! На кусок хлеба везде заработаю. А мне и не надо больше.

Горбунов задумчиво посмотрел на матроса.

— Откуда у вас это? Чем вас жизнь обидеть успела?

Тот отвернулся и проговорил устало:

— Никто меня не обижал. Просто мне надоело слушать одно и то же. Иванов такой, Иванов сякой… Ну и оставьте меня в покое. Сам разберусь, нечего меня воспитывать.

Он встал.

— Может, разрешите мне уйти? Все равно бесполезный разговор.

— Идите, — коротко ответил Горбунов.

Иванов ушел. Александр Георгиевич взволнованно заходил по каюте, остро переживая свой неудавшийся разговор с матросом.

«Он видит во мне прежде всего начальника. Но в таком случае чем же я отличаюсь от любого командира на судне? От капитана, штурмана, механика? Надо как-то по-другому действовать».

— По-другому, по-другому, — повторял Горбунов, шагая по каюте.

Стоянка в порту подходила к концу. После ужина, когда часть команды ушла в увольнение на берег, Горбунов, как обычно, делал обход судна. Спустившись по трапу в узкий коридор кормового отсека, где жили матросы, он остановился. В помещении было тихо, и среди этой тишины звучал из открытой каюты чей-то взволнованный голос, читавший стихи:

Старик! Я слышал много раз,Что ты меня от смерти спас —Зачем? Угрюм и одинок,Грозой оторванный листок,Я вырос в сумрачных стенахДушой дитя, судьбой монах.Я никому не мог сказатьСвященных слов «отец» и «мать».

Лермонтовскую поэму «Мцыри» читал Иванов. Читал с таким глубоким чувством, с такой проникновенной, страстной болью в голосе, что Горбунов вздрогнул. Повинуясь невольному желанию увидеть читавшего, Александр Георгиевич тихо подошел и заглянул в каюту. Иванов стоял вполоборота к двери. Перед ним сидели на стульях его друзья — Голубков и Артемов и как зачарованные слушали поэму.