Дом сержанта Павлова - Лев Исомерович Савельев

— Начальству виднее, где вы нужны, — коротко отрезал политрук, когда сержант пытался обжаловать этот перевод.

Воронов хмуро опустил глаза.

— Да, пойми ты, парень, — политрук перешел на неофициальный тон. — В бою, как ты там храбро ни действуй, стрелять будешь только из одного пулемета. На два сразу не разорвешься. А тут — если научишь, скажем, сто человек, то по фашистам одновременно смогут палить сто пулеметов. Вот и соображай, что для Родины полезней!

Воронов соглашался, но проходил день-другой, и он снова вырывал из школьной тетрадки листок бумаги и писал очередной рапорт.

После одного такого рапорта, написанного пусть не каллиграфически, но зато от всей души, Воронова отправили, наконец, с маршевой ротой на фронт.

Но и на фронте ему пришлось заниматься все тем же — обучать бойцов пулеметному делу: на участке Юго-Западного фронта, куда он попал, стояло длительное затишье, лишь изредка прерываемое боями, о которых в сводках Совинформбюро сообщалось, как о боях местного значения.

Боевое крещение Воронов получил 23 февраля. Этот первый бой навсегда остался в его памяти. В день двадцать четвертой годовщины Красной Армии его расчет поддерживал вылазку стрелковой роты. Двоих из расчета убило, двоих ранило, а он уцелел, продолжая поддерживать стрелков, пока те не выполнили боевую задачу.

После этого боя батальон простоял в лесу еще три месяца. Воронов продолжал обучать новое пополнение.

— Пулеметчик только тогда страшен для врага, когда он жив и стреляет. Мертвый врагу не помеха, — говорил он молодым бойцам. И пояснял: — Не пожалеешь пота, чтобы саперной лопаткой поработать, будешь вести огонь безотказно — и врага уничтожишь, и сам цел останешься.

Однако в очередном бою он со своим пулеметом первым выскочил из блиндажа и сразу был ранен. А отлежавшись в госпитале, попал в 13-ю гвардейскую дивизию, которая стояла тогда за Волгой. Дорохов быстро определил в этом высоком, ладно скроенном сержанте его живую струнку. И Воронов снова занялся тем, что стало его призванием: учил пулеметчиков…

В первый же день боя на сталинградской земле Воронов и бойцы его расчета отличились.

Сразу после переправы расчет Воронова был оставлен для охраны командного пункта батальона, временно расположившегося в доме с вывеской «Клуб водников». Но батальон тут же получил приказ наступать, и пулеметчиков послали вверх, по крутому каменистому обрыву, и дальше — по Солнечной улице… Весь день шел тяжелый бой. Потом был бой за среднюю школу, бой за военторг. А затем произошло то, о чем Илья Воронов не забудет никогда.

День клонился к концу. После горячего боя выдалось нечто вроде затишья. Расчет засел в полуразрушенном домишке неподалеку от здания военторга. Ствол пулемета, установленного посреди комнаты на обеденном столе, был направлен через раскрытое окно на площадь. Вдали слышались раскаты артиллерии. Изредка где-то рядом разрывались снаряды, и тогда сотрясались малонадежные стены. Каждый боец занимался своим делом: один вел наблюдение, другой набивал ленту патронами, кто-то жевал…

Воронов решил воспользоваться передышкой:

— Вы, ребята, тут понаблюдайте, а я пойду доложу командиру роты, где мы находимся.

Когда минут через пятнадцать он вернулся, дверь в комнату, где оставались люди, оказалась наглухо закрытой изнутри. Он нажал — дверь не поддалась.

— Ребята, откройте! Молчание.

Уж не заблудился ли? Но нет, домик тот же, и комната та же, сомнений не могло быть. Воронов изо всей силы нажал на дверь еще раз, продавил филенку и просунул в отверстие голову.

Темно. Пыль. С большим трудом разглядел он стоящие торчком доски на том месте, где еще четверть часа назад находился пулемет… В комнату угодил снаряд.

— Ребята все погибли… Пулемет согнуло в дугу… Один я остался, — едва слышно докладывал потом Воронов командиру роты.

— Иди получай новый пулемет. Злее драться будешь…

Злее… Чего-чего, а злости накопилось у него достаточно, чтоб сторицей отплатить врагу сразу за все: за родное село Глинки, где осталась старенькая мать да сестры, и за кровь товарищей, и за камни Сталинграда…

В тот же день старший сержант Илья Воронов получил новый пулемет и в третий раз был составлен боевой пулеметный расчет: первый номер — сержант Идель Хаит, комсомолец, сапожник с Одесщины; второй номер — коммунист Алексей Иващенко, милиционер из Луганской области; пулеметчик — Иван Свирин, колхозник из-под Астрахани, и подносчик патронов — Бондаренко.

Эта пятерка во главе с командиром взвода лейтенантом Афанасьевым и была выделена для защиты зеленого дома.

Вслед за пулеметчиками в распоряжение Наумова прибыли бронебойщики из роты ПТР. Бронебойная рота тоже сильно поредела за эти дни. Перемешались взводы, расчеты, и, пожалуй, только двое друзей — Рамазанов и Якименко — остались неразлучными. Во второй расчет, предназначенный для зеленого дома, входили казах Мурзаев и таджик Турдыев. Третье ружье было в руках узбека Нурматова и абхазца Цугбы. Петеэровцев в шутку называли «интернациональной бригадой» или «сабгайдаками» — по имени их командира комсомольца старшего сержанта Андрея Сабга́йды.

В группу защитников зеленого дома вошли также минометный расчет младшего лейтенанта Алексея Чернушенко и пять автоматчиков.

А в ожидании подкрепления четверка, захватившая зеленый дом, приготовилась к обороне.

Автоматчики Александров и Глущенко заняли позиции у окон первого этажа, выходивших на площадь. Оконные проемы были превращены в подобие амбразур. Для этого пригодилось все, что попало под руки: и батарея центрального отопления, валявшаяся посреди комнаты, и книги — благо их здесь оказалось много.

Не с легким сердцем два бойца закладывали окна томами Большой Советской Энциклопедии и собрания сочинений Горького.

Не с легким сердцем смотрел на эту амбразуру и сержант Павлов. Правда, не так уж много книг прочел он на своем веку, но зато все прочитанное хорошо помнил. Уж если он что запоминал, так на всю жизнь! Случалось, в часы отдыха глядел он в выцветшее от летней жары высокое небо, где виднелось только одинокое облачко, и в памяти всплывали стихи, заученные в давнюю школьную пору:

А когда дивизия стояла еще на левом берегу Волги, усталый после учения, задумывался он иногда, глядя на выжженную,