Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

В той же работе уточняется, что в детские дома

принимали детей от 3 до 14 лет. По достижении ими 14-летнего возраста они направлялись в ремесленные и железнодорожные училища. Туда же устраивали беспризорных подростков 13–16 лет, если они имели необходимый образовательный минимум. В особую группу выделялись дети с девиантным поведением и те, кто длительное время бродяжничал, неоднократно бежал из детского дома или училища. Как правило, они направлялись в детские колонии МВД. В то же время в системе Министерства просвещения РСФСР существовало два особых воспитательных учреждения: Нижнетагильский детский дом № 1 (Свердловская обл.) для детей, склонных к антиобщественным поступкам, и Институт трудового воспитания «Новая жизнь» (г. Чехов Московской обл.) для сексуально развращенных девочек (единственный в СССР, существовал с 1927 г.).

О какой-либо отдельной категории «учебно-воспитательных учреждений для детей врагов народа» в этом научном труде, довольно подробном (и, добавим, созданном в эпоху гласности, что имеет значение), нет никаких упоминаний – как и в других открытых источниках, заслуживающих доверия. Даже если все-таки существовали какие-то совсем секретные исключения из общей практики, то сведения о них по-прежнему недоступны.

Сказанное выше не означает, конечно, что дети репрессированных родителей, попавшие в детдома, обитали там без дополнительного контроля и специального надзора. Перечень учреждений, куда направляли таких детей, был выборочным, и за их судьбой внимательно следили вплоть до выпуска и устройства на работу – это было прописано все в том же приказе № 00486. На администрацию и педагогические коллективы возлагалась обязанность давать регулярные отчеты. Тем не менее внешним статусом и повседневным распорядком учреждения эти от других не отличались, насколько известно. В совокупности обнародовано достаточно материалов – и официальных, и мемуарных, – чтобы прийти к выводу: в отношении «детей врагов народа» работало преимущественно правило диссоциации, а не агрегации. Вероятно, считалось, что так гораздо больше шансов воспитать из них лояльных граждан СССР, всецело преданных делу строительства коммунизма.

А вот учреждения, подведомственные министерству внутренних дел, особенно колонии для несовершеннолетних – действительно, особый случай. С детьми, угодившими в жернова пенитенциарной системы (напомним, что с 1935 года в СССР уголовной ответственности юные граждане подлежали с 12-летнего возраста), не церемонились по определению. Тамошние порядки и нравы – отдельная тема, лишь косвенно имеющая отношение к нашему повествованию. Правда, грань между детдомом и исправительной колонией отнюдь не была непреодолимой (в одну сторону, разумеется) и могла оказаться чрезвычайно зыбкой, если кому-то из детдомовцев инкриминировалось «систематическое нарушение внутреннего распорядка и дезорганизация нормальной постановки учебы и воспитания». Но все же такая грань существовала, юридически и процедурно. А еще в войну и первые послевоенные годы не редки бывали ситуации, когда мест в детских домах попросту не хватало, и тогда сирот и беспризорников подолгу, месяцами, могли содержать в приемниках-распределителях, тоже относившихся к системе МВД. Быт там налажен был из рук вон плохо, а обращение с «контингентом» мало чем отличалось от «зоны».

Если же вернуться к статусу «специальных детских домов», то его появление напрямую связано с ситуацией военного времени. Вернее, и до войны некоторые детдома именовались специальными – например, учреждения для воспитанников с задержками в развитии или, наоборот, для одаренных в музыке либо математике. Но в ходе Великой Отечественной у прежней формулировки появилось иное содержание. Совместным постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 21 августа 1943 года «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации» предусматривалось, в частности, открытие множества специальных детских домов для «детей воинов Красной Армии и партизан Отечественной войны, а также сирот, родители которых погибли от рук немецких оккупантов». Уже к ноябрю того же года во вновь созданных спецдетдомах насчитывалось свыше 137 тысяч обитателей.

Учреждения эти, в некотором роде «сетевые», по материальному снабжению и укомплектованности персоналом с самого начала отличались в лучшую сторону от обычных детских домов. Настолько в лучшую, что известны даже случаи групповых побегов из голодных приютов «старого образца» с целью прибиться к новым, сравнительно благополучным. Там все-таки старались воспитанников регулярно кормить и добывать для них более или менее пригодную одежду, что в условиях военного времени вырастало в важное преимущество. Структура спецдетдомов довольно долго существовала и после победы, вплоть до второй половины 1950‐х, когда уже и самые младшие из детей войны достигли совершеннолетия. В частности, Среднеахтубинский специальный детский дом был расформирован в 1957 году, и на его территории на три десятилетия разместился интернат для детей с особенностями развития. Называли их тогда не столь изысканно и политкорректно, а «умственно отсталыми». И до сих пор, между прочим, так называют по стране, – на уровне официальных документов.

Немало специальных детдомов – никак не меньше десятка, судя по архивным следам (Сталинградский № 1, Даниловский, Ларинский, Арчединский и др.) – располагалось в Сталинградской области, что вполне объяснимо: потери среди гражданского населения в ходе сражений 1942–1943 годов здесь были поистине катастрофическими. Один только день бомбардировок Сталинграда частями люфтваффе 23 августа 1942‐го унес жизни приблизительно 42 тысяч мирных жителей – более точных подсчетов никому произвести так и не удалось: трагическую статистику запутало множество недоучтенных эвакуированных, лишь накануне прибывших из блокадного Ленинграда… Число сталинградских детей, оставшихся сиротами в период тамошних боевых действий, тоже измерялось тысячами и тысячами. В первую очередь для них предназначались созданные в области специальные детдома, и как раз военные сироты составляли большинство среди воспитанников в Средней Ахтубе – как и предписывало упомянутое постановление партии и правительства. Большинство, но не стопроцентное.

* * *

Итак, Юра оказался здесь, в Средней Ахтубе. Известна точная дата его приема в детский дом – 26 июня 1946 года. Разумеется, утешающее вранье про «длительную командировку» быстро утратило даже минимальные оттенки правдоподобия. Сознанию 10-летнего ребенка вполне доступен логический, он же житейский вывод: если вокруг тебя ребята, чьи родители погибли в ходе войны или почему-то сидят в тюрьме, – значит, ты такой же, один из них. Правда, с самоидентификацией у Юры Гусмана обстояло посложнее, чем у остальных, и со временем эта сложность только усугублялась. Однако подброшенная ему бесхитростная иллюзия в любом случае не могла не развеяться.

Кое-что об участи приемных родителей, которых он считал родными отцом и матерью, ему стало известно еще в детдоме. С «мамой Идой» он даже со временем вступил в нерегулярную переписку, изредка получая от нее письма из поселка Сухобезводное Горьковской области, входившего в структуру УнжЛАГа. Те весточки, разумеется, не могли содержать никаких объяснений реального положения дел и ограничивались элементарной эмоциональной поддержкой – «люблю, целую». Подробности выяснились гораздо позднее.

О судьбе же своей настоящей матери Юра долгое время