Последний оплот цивилизации - Петр Верещагин

Не верю я насчет всего этого дела и грядущей счастливой жизни только одному человеку.

Себе.

Осколок двенадцатый. Утес

Они зовут меня князем, считая, что оказывают мне честь, награждая титулом правителя. Великие небеса, если бы это не было столь страшно, я бы хохотал во все горло!

Да, я правитель. И правлю я грудой развалин мертвого прошлого, за которую зубами и когтями цепляются около пяти сотен пока еще живых осколков этого прошлого. Ну, не самих осколков – ни один из нынешних моих… подданных Катастрофы воочию не видел. Но разница невелика, мы не слишком отличаемся от тех, кто жил в Городе раньше.

Да, я правитель. И вся власть моя держится на полудюжине клинков (и полудюжине тех, кто умеет с этими клинками обращаться), да на остатках того, что до Катастрофы было складом продовольствия. Еще на Арсенале, но от ружей без зарядов толку никакого. Вот только склад почти пуст, от шести клинков осталось четыре, а многоопытные хозяева этих клинков подчиняются мне лишь потому, что ничего другого им не остается.

Да, я правитель, и слово мое – закон, ни один из владык мертвого прошлого не имел такой власти… Однако закон этот воплощается в жизнь, только если к моему слову добавляется слово одного из тех, кто наделен реальной силой.

Ворон, Ворон, что ж ты вьешься над моею головой…

Впрочем, Ворон тут ни при чем. Не потому, что у него нет власти, а потому, что он не нуждается в ней. Или просто не хочет править – если так, я отлично его понимаю. Я тоже не рвался занимать эту комнату, обшитую трухлявыми дубовыми панелями. Выбора не было. Каждый должен делать то, что умеет лучше всего, если это требуется для выживания остальных. А я умею – предвидеть. Не «зреть вдаль», как говорят эти кудасники – мне не дано наперед знать, что произойдет в ближайшие минуты. Я могу только сказать, какие последствия возымеет то или иное действие. Не сидя за долгими расчетами, как Трехглазый, и не рыская по справочникам в поисках былого «прецедента», как Книжник, мир его праху, – сразу.

Это и есть моя настоящая власть, которая, однако, вскоре не будет нужна уже никому.

Случай с Великаншей и Людоедом – всего лишь еще одно доказательство того, что я знаю уже лет десять. Мы и Измененные – одно и то же, только мы существуем лишь благодаря поддержке прошлого, а они – сами по себе. Кто одолеет, предсказать нетрудно. Для этого не нужно умение предвидеть…

– Собирай всех, отец, – раздается голос Скалы.

Я открываю глаза. За плечом дочери возвышается Чертополох, радостно улыбаясь во весь рот – никогда еще я не видел на его физиономии подобной гримасы.

– В чем дело?

– Молния и Змея открыли Проход.

– Какой, будь оно проклято, проход?

– Ты что, плохо слышал рассказ Молнии? В тот, иной мир! В мир, где нет ни Измененных, ни этого… – широким жестом она указывает на окно, за которым как раз дрожит зеленоватая завеса дождя. – Мы можем уйти и начать все сначала!

Уйти…

Уходить надо, понимаю я, иного варианта не будет. Все, кто услышит о Проходе хоть краем уха, немедля рванутся туда, и если дорогу преграждает орда Измененных – горе этой орде!

А если мой талант предвиденья и подсказывает, что наш уход ничего не изменит в нас самих, и значит, за началом все равно последует все тот же конец, – кого это интересует?

Никого.

Никого, в том числе и меня самого.

Потому что я тоже человек, и хочу, вопреки всему хочу надеяться на лучшее, даже зная, что лучшего – не дано…

Трещина. Кто сказал, что земля умерла?

Город мертв.

Остатки Измененных сгинули через несколько недель после исчезновения Людей. И – как будто существовала некая необъяснимая связь между этими и другими, внешне совершенно независимыми событиями – вечное буйство стихий над Городом также прекратилось. Хотя от Стены и следа не осталось, развалины старых домов спокойно стоят; теперь ветер не пытается стереть их в порошок, как это имело место не столь давно. И тучи, если и заволакивают светло-голубой небосклон, то вовсе не для того, чтобы вывалить на разрушенный Город очередную порцию черного града или ядовитой зелени дождя…

Разлом мало-помалу затягивается, Болото пересыхает. Без постоянного притока свежей грязи эти места медленно, но верно обретают свои первичные черты.

Один из разрушенных домов на северном краю Болота порою становится источником неведомых голосов – прокол в ткани времени, однажды открыв странную дорогу к далекому прошлому, почему-то не желает исчезать. Даже и теперь, когда слушателей у древних песен уже нет.

Звенят струны, звучит хриплый голос некогда известного барда – а Город молчит…

Кто сказал: «Все сгорело дотла,Больше в землю не бросите семя?»Кто сказал, что земля умерла?Нет, она затаилась на время.

Город молчит?

Да. Однако это – не молчание мертвых каменных глыб. Это – молчание существа, которое смертельно устало от жизни, но лишено возможности от нее избавиться…

Материнства не взять у земли,Не отнять, как не вычерпать моря.Кто поверил, что землю сожгли?Нет, она почернела от горя.

Это – молчание, которое порою не просто говорит – кричит, вопиет, взывает в яростной тоске! Не часто, не каждому, не первыми пришедшими на ум словами – но так, что этот крик услышит даже глухой от рождения. Или мертвый.

Как разрезы, траншеи легли,И воронки, как раны, зияют.Обнаженные нервы землиНеземные страдания знают.

Короткие, отрывистые аккорды старой гитары. Сорванный голос исполнителя. Боль – в музыке, в словах… в незримой душе этой песни, написанной совсем для другого момента и по другому поводу…

Она вынесет все, переждет,Не записывай землю в калеки.Кто сказал, что земля не поет,Что она замолчала навеки?!

Голос набирает мощь. Гитара творит такое, что не всякому оркестру под силу.

Где-то далеко за Разломом вспыхивает молния, но неизбежного громового эха почему-то нет.

Нет, звенит она, стоны глуша,Изо всех своих ран, из отдушин,Ведь земля – это наша душа,Сапогами не вытоптать душу.

Капли чистого дождя, первого за полсотни лет, слезами скатываются по щербатым стенам разрушенных домов. Плач мертвого Города мог бы показаться надуманным, даже смешным – но никто его таким не назовет…

Кто сказал, что земля умерла?Нет, она затаилась на время…

Песня уходит туда, где прозвучала впервые.Город – остается.

Наша жизнь – лишь короткий, безрадостный миг,Что распят меж былым и грядущим,Что поделен меж лучшим и худшим…Наша речь – бессловесный, пронзительный крик,Из которого делает случайУпрежденье для следом идущих.Только мы, избежавшие гнева владык,Не забыли покуда слова старых книг.

Сквозь безумье заветов, стихий и временПролегают следы Человека —Вплоть до этого мрачного века.Никогда, ни за что не поднимется он,Не откроет запавшие веки,Не покинет надежного склепа…Только вырезан в камне предвечный закон:«Наша жизнь – это сон, но и смерть – только сон».

Мы не знаем, что выпадет – тьма или свет,Ведь никто не вернулся оттуда.Но не ждем мы подарков иль чуда:Пусть за Гранью – Ничто, пусть покоя нам нет —Мы уйдем, ну а там будь что будет.И кто прав был – лишь время рассудит.Вечный ветер-бродяга, безликий поэт,Сохрани этот стих до конца черных лет!..

Разбитое зеркало