Доктор Сакс - Джек Керуак

СЦЕНА 15. Следующая сцена, я ползу вперед широкими шагами и очень осторожно, вслед за мраморными шариками и выкликиваю их быстро: «Приятель на два корпуса» —

СЦЕНА 16. Смена ракурса, вспышкой изображение Приятеля-шарика в двух дюймах впереди крупного хромого Дона Пабло с его сколами (регулярно я проводил титанические шариколотящие церемонии и «тренировки», и некоторые скакуны из них выходили коцаными и колченогими, великий Дон Пабло раньше был великим чемпионом Скаковой Дорожки, несмотря на перекос в круглости, который был с самого начала, — но теперь он сколот так, что не починишь, — необычайно болезненная передняя поджилка, кляча, деревянные охранные брусья мрачных главнокузен дробят рог конского копыта серыми днями на Сэлем-стрит, когда немножко конского навоза все еще ароматизировало Ax-Дни Лоуэлла, — трагические дешевые мраморки из фарфора, неистовые в грубом цветенье пола, цветастого линолеумного ковра, только что всухую прошвабренного и проскребенного скаковыми тележками — «Дон Пабло второй! — я оповещаю из того же низкого Доктор-Саксового полуприседа, — и Летучий Эбен нагоняет быстро после медленного старта в арьергарде — Запас Времени» (красные полоски по белому) (никто больше никогда их не поименует), бац, времени больше нет, я уже нагибаюсь, протянув руку, опереться, падая на стену над финишной чертой, и трагически нависаю лицом над провалом деревянного последнего отрезка на лестничной площадке, с широким изумленьем онемев — лишь умудряюсь, распахнув глаза, вымолвить — «— с-а-а-а-», —

СЦЕНА 17. Шарики врезаются в стену.

СЦЕНА 18. «— Дон Пабло перекатился и врезался — ух, выщербился, такой он тяжелый! Дон Пабло-о!» — обхватив руками голову от грандиозной катастрофы «болельщиков» на трибуне. (Однажды утром в этой самой комнате нависали такие сумраки, школы нет, первый официальный день скачек, еще в самом начале, унылый дождливый 1934-й, когда я, бывало, еще хранил историю себя — началось задолго до того, как мы со Скотти вели бейсбольную историю наших душ, красными чернилами, средние уровни успеха, П. Болдьё, п., 382 подачи, 986 на поле — в тот день, когда Приятель стал первым великим победителем Скаковой Дорожки, схватив желанный туманный приз растраченных дней (Чумазая Будущность) за холмами ипподрома Могикан-Спрингз «в Западном Массачусетсе» на «землях Тропы Могавков»[72] — (лишь очень много лет спустя я отвернулся от этого к глупостям и каламбурностям Г. Дж. Уэллса и Мозазавров — в тех скобочных разделах, таких (-), воздух бесплатен, делай что хочешь, я могу — зачем? комууу? — ) серые унылые дожди я помню, трагическая сырость на моем окне, потом жара взбухает через фрамугу у чулана, сам мой чулан, его мрак, его рок, его висячие воздушные шары, бумаги, коробки, кроходургалия, как в чулане у Уильяма Аллена Уайта[73] в Уичите, когда ему было 14, — моя тяга к арахисовому маслу и крекерам «Риц» под конец дня, потемки моей комнатки в такой час, я жую «Риц» и глогаю молоко у обломков дня — Утраты, драные билетики, огорченные шаги, испаряющиеся с рампы, последний слабый отблеск табло под дождем, рваная бумага тягостно катается по мокрым рампам, лицо у меня долгое и встревоженное, озирает эту окрестность мрачных жонкилей в братствепола — то первое счетоводческое сероутро, когда Приятель выиграл Скачки и из пастерта «Виктролы» — электрический йойгл-гургл, воркунчики тридцатых, заведенные слишком быстро, с трясь-блям оркестрией китайского ресторана, мы влетаем в последнейший шлягер 1931 года, укулеле, ро-бо-бо, эй-ка, шмя-ак! ха! ач-а ча! но обычно там было просто «Доу-доу-доу, тадудл-глыб!» — «Ух, люблю я жаркий джьязз» —

Глязз!)

— но в той комнате, целиком обращенной во что-то темное, холодное, невероятно мрачное, моей комнате дождливых дней, и все в ней было пропиткой серого Йойка Тусклых Небес, когда края радужного рта Бога свисали разузленными в цветуюшном сострадании — без цвета… запах мысли и молчанья: «Не сиди сиднем в этой своей душной комнате все время», — говорила мне мама, когда Майк заходил перед нашей с ним вылазкой Бака Джоунза на Дракутские Поля, а я вместо этого деловито катал Могиканскую Будущность и зарывался вглубь ранних архивов моей древности в поисках исторического материала для газетной заметочки с объявлением скачек… напечатанной от руки на сумрачных серо-зеленых страницах Времени.

ВОСЬМОЙ ЗАБЕГ: Разыгрывается $1500, для 4-леток и старше.

Шесть фарлонгов

Столб: 5: 43 ВРЕМЯ 1: 12 4-5

КАР КАР (Льюис) $18.60 7.40 3.80

ЛЕТЯЩИЙ ДОМОЙ (Стаут) 2.40 2.30

ЗАКАТНЫЙ ПАРЕНЬ (Реник) 11.30

ТАКЖЕ БЕЖАЛИ: Летучая Штукенция, Святой Назер, а-Каток, Майна, а-Ремонадная Девочка, Серый Закон, Большенегреби, Возвращение Домой. Вычеркнуты. Счастливый Джек, Грузовой, статья Джека Льюиса.

— или у моих газет бывали такие заголовки:

4 апреля 1936 — Могучее Отвращение доставлено сегодня фургоном из мест своего отдыха на Фермах Льюиса; его сопровождают Джек Льюис, владелец и жокей, тренер Бен Смит, а также его надежные кубки Дерби и помощники.

Яркие небеса и скоростная дорожка предшествовали явлению этих невообразимых светил на сцену великого окончания недели скачек с тыщей долларов, что лились рекой из частных карманов ставок диких жокейских клубов, а тем временем не такие шикарные болельщики Скакового Круга (вроде меня и Папаши из Арканзаса) висели на перилах, птички с насеста, сталеглазые, высоко сижу далеко гляжу, худые, из Кентукки, братья по крови в смысле коняшек и отец с сыном в трагической южной семье, оставленной горе мыкать лишь с двумя лошадьми, которым я иногда действительно устраиваю скачки, ставя крепких чемпионов в «разминки» среди менее светящих светил-мраморок, и называю победителя в своем уголке «Подсказок» ради такой чести, а также ради тружеников отца-с-сыном, которым нужны деньги, и они следовали моему, Льюиса, совету — я сам был Джек Льюис и владел величайшей лошадью, Отвращением, крепким шариком от подшипника в полдюйма толщиной, он скатывался с доски от «Парчизи» в линолеум гладко и беззвучно, однако тяжко, как громыхающий шар из стали, весь гладко обработанный, иногда вышибал несчастные алюминиевые шарики с глаз долой и прочь с дорожки на горбугре по низу рампы — а иногда и победителя запинывал — но обычно гладко скатывался с планки и крошил любое стеклышко иди пылинку на полу (а мельчайшие шарики дергались в бесконечно малых лилипутских микрокосмах линолеума и Мира) — и проворно летел, сам сияющий, серебряный, через весь ипподром к своему назначенному предфинишному отрезку в скалистом дереве, где он просто наращивал рокочущую мощь и низкое гудение половиц и воссоединялся с финишной ленточкой, врезавшись в нее по инерции, влекущей вперед — невообразимый быкоподобный натиск на отрезке, как Завихряй[74], или Мановар[75], или Вызов[76], — прочие шарики не могли состязаться с его массивной мощью, все тащились позади, Отвращение был абсолютным монархом Скаковой Дорожки, пока я его не потерял, запулив со своего двора во двор на Фиби-авеню в квартале от меня — тот сказочный хоумран, я уже говорил, перевернувший весь мир мой вверх тормашками, как Атомбомба, — Джек Льюис, я, владел великим Отвращением, кроме того, лично скакал на этой зверюге и тренировал ее, и нашел ее, и почитал ее, но кроме того, я и Скаковым Кругом заправлял, был Комиссионером, Скаковым Гандикапером, Президентом Скаковой Ассоциации, Секретарем Казначейства — Джеку Льюису всего доставало, пока он был жив — его газеты процветали — он писал редакторские статьи против Теми, он не боялся Черных Воров — Скаковой Круг был настолько сложен, что длился вечно. И в сумраке экстаза. — Вот я держусь за голову, болельщики на трибуне с ума сходят. Дон Пабло при 18-1 спутал все карты, никто не рассчитывал, что он и до стены доберется с его полуаллюром и огромными громадными сколами, он шел бы 28-1, если б не его репутация битого жизнью ветерана еще до того, как его обкололи — «Он взял и сделал!» — говорю я себе в изумлении — бум!

СЦЕНА 19. Я у «Виктролы» ставлю новую пластинку, это «Парад деревянных солдатиков», все расходятся с ипподрома —

СЦЕНА 20. Вы видите, как я марширую вверх-вниз на месте, медленно перемещаюсь по комнате, скачки окончены, я выхожу с большой трибуны, но к тому ж недоуменно покачиваю головой из стороны в сторону, как недовольный игрок, рву свои билетики, бедная детская пантомима того, что я иногда видел у своего отца после скачек в Наррагансетте, или Саффолк-Даунз, или Рокингеме — На всем зеленом столике у меня разложены бумаги, карандаш, моя редакция управляет Скаковым Кругом. У стола этого сзади до сих пор риски мелом, которые оставил Жерар, пока был жив в зеленом столе — стол этот громыхал у меня в грезах из-за того, что в нем призрак Жерара — (Теперь я грежу об этом дождливыми ночами, превратившимися почти что в овощ у открытого окна, мертвенно-зелеными, как помидор, а дождь падает в блочно-полой пустоте снаружи, весь промозглый, каплющий и мглистый… ненавистные стены Пещеры Вечности вдруг воздвигаются в бурой грезе, и когда замедляешь драпировку, рыболовишь покров, складываешь рот зева и пасти в этом громадном блещущем водоеме по имени Дождик, — тебе теперь видна пустота). — Задвинутый в угол «Виктролой», мой бильярдный столик — складной бильярд, с зеленью бархата, маленькими лузами, и кожаными карманами, и маленькими киями с кожаными наконечниками, которые можно натирать голубым мелом с отцовского бильярдного стола в кегельбане — То был очень важный столик, потому что на нем я играл в Тень — Тенью я называл высокого, худого, крючконосого парня по имени Сент-Луис, который приходил в Потакетвилльский Общественный Клуб иногда резаться в пул с хозяином, моим отцом… величайший бильярдный жулик, какого только можно встретить, высоченный, лапищи с пальцами вроде бы дюймов десять длиной распластывались когтями на зелени опорой для кия, один только мизинец прорастал и давал побег от его рукогоры на расстояние шесть дюймов, можно сказать, чисто, аккуратно, он просовывал кий прямо в крохотное отверстие между большим пальцем и указательным и скользил по всему деревянистому блестящему до соединения с киебитком кисцелуем — он зашарашивал удары без никакого, фвап, шар замертво клакался в кожаную лузу — Такой дылда, опокровленный, он сгибался далеко и от даленно и нависал над своими ударами, тут же награждая публику зрелищем своей громадной тяготеющей головы и великого благородного и таинственного орлиного носа, а также непостижимых никогда-ничего-не-выдающих глаз — Тень — Мы видали, как он заходит в клуб с улицы —