Вдали от берегов - Павел Вежинов

— Почему ты спрашиваешь? — взглянул на него далматинец.

— Так просто!

— Был женат… Жене хотелось посмотреть Италию, но так и не удалось. Четыре дня мотала нас буря по морю, пока не подобрал греческий кораблик, который шел в Корфу…

— А я и не знал, что ты был женат! — пробормотал Стефан.

Далматинец уловил разочарование в его голосе.

— Она была хорошая женщина! — строго сказал он, нахмурив пушистые брови.

Стефан промолчал. «Женщины — самое большое зло на свете, — думал он. — Для них нет ничего, кроме мужа и кухни. Муж к двери, а жена уже тут как тут и дергает за рукав: куда пошел? Настоящий революционер, — размышлял Стефан, — не должен жениться. Он не должен даже думать о женщинах».

Сам Стефан ни разу в жизни не прикоснулся к женщине, не обнимал, не целовал. Правда, он тщательно скрывал это от товарищей, опасаясь злых насмешек, но подчас его охватывали мучительные и жгучие желания. Он не избегал женщин, не прятался от них. Он просто не знал их. На его пути встречались только мужчины, к тому же такие, которые никогда не говорили о женщинах.

— И что с ней стало? — спросил Стефан.

— Умерла! — глухо ответил далматинец. — Простудилась на море и умерла!..

Милутин унесся мыслями в прошлое. Он вспомнил лодку в мрачном, разбушевавшемся море. К полудню волнение перешло за восемь баллов и ветер превратился в ураган. Время от времени налетал проливной дождь. Подхваченный ветром, он мчался над водой, сливаясь с гребнями волн. Порой тучи опускались на море, и тогда все вокруг смешивалось в серую холодную массу, в которой гейзерами бурлила морская пена. Лодка то взлетала на гребни волн, то проваливалась в мрачную пучину, готовую навсегда поглотить ее. С нараставшей тревогой всматривался Милутин в бледнеющие лица товарищей, которые с каждой минутой все более походили на смертников. Онемевшие, сидели они на своих местах, и в их взглядах застыл ужас смерти.

Но нет — не во всех! Она сидела рядом, прижавшись к его коленям. Волны окатывали ее, били в лицо солеными, хлесткими, как прутья, брызгами, заливали рот и уши, но она ни разу даже не пригнула голову. Она оказалась храбрее моряков, которые, съежившись, пластом лежали на дне лодки. И все эти страшные часы и после, целых четыре дня, она почти не выпускала его руки. Она держалась даже не за всю руку, а только за два пальца, которые сжимала с неслабеющей силой. Может, в этом и черпала она свою смелость? Как знать? Поглаживая грубые, мозолистые матросские пальцы, она улыбалась ему, заговаривала с ним, делилась своими тревогами и маленькими надеждами. Казалось, через пальцы она проникала в его сердце и мысли. И лишь изредка она поднимала голову и глядела ему в глаза, словно спрашивая: «Ты понимаешь, милый, что я хочу сказать?» Когда налетал огромный вал, ее пальцы говорили: «Успокойся, не тревожься за меня, я вовсе не боюсь!» Она действительно не боялась, и только много лет спустя далматинец понял, почему она оказалась такой храброй: она верила, что, пока они вместе, им ничего не страшно в этом мире, даже смерть. Он готов был поклясться, что не было на свете такой храброй женщины, как его маленькая жена.

А ведь облик ее вовсе не говорил о такой огромной душевной силе.

Впервые он увидел ее на базаре в Мариборе. Мать продавала яйца, а она жалась к ней, худенькая и бледная, с большими, широко открытыми карими глазами. Видно было, что ей стыдно за мать, которая громко зазывала покупателей. Увидев девушку, он почувствовал, будто кто-то потянул его за рукав. Он остановился на противоположном тротуаре и стал наблюдать за ней. Темно-русая, тоненькая, тихая и застенчивая, она выделялась среди других словенок. Она сразу почувствовала, что на нее смотрят, с удивлением, мельком взглянула на него своими большими глазами и потом уже не обращала внимания. Милутин даже обиделся: он был, правда, не первой молодости, но во флотской форме выглядел вполне молодцевато.

Далматинец не любил словенок, он считал, что им не хватает трудолюбия и верности. И все-таки он привел в свой дом словенку, и они счастливо жили до самой ее смерти. Но за всю жизнь с нею он так и не разгадал ее, не почувствовал всей глубины ее любви. Она не могла стать для него всем, как он был для нее. Моряк остается моряком — в его душе бушуют ветры всех стран. И, только потеряв ее, он понял это. До последней минуты она с отчаянием сжимала рукой его пальцы, как и тогда, в лодке, среди разбушевавшегося моря. Она черпала в нем и силы и мужество. Умирая, она ни разу не заплакала, но от ее предсмертного взгляда сердце далматинца чуть не разорвалось в окровавленные клочья. Потрясенный, он с такой силой толкнул дверь, что вырвал ее из косяка вместе с петлями. Хотелось кричать до хрипоты, кусать себе руки. Впервые в жизни он испытывал такое сильное, всепоглощающее чувство.

Три месяца спустя Милутин застрелил в кафе начальника полиции города Дубровник. Его приговорили к пожизненному заключению, но, когда перевозили из Сплита в Загреб, далматинец бежал и перешел границу. Но и в Болгарии жизнь протекала в борьбе и лишениях. В эти тяжелые годы он старался не вспоминать о жене. Он боялся будить воспоминания о ней, ибо слишком глубоко и свежо было горе. После таких минут он чувствовал себя разбитым, обессиленным и безвольным; вся жизнь лишалась смысла. С еще большей силой вспыхивала тоска по утерянной родине. Взгляд становился холодным и мрачным, как у волка.

В последние недели он все чаще и чаще возвращался мыслями к жене. Ее образ всплывал в памяти яснее и отчетливей. Но тоска по ней уже не была такой мучительной, ибо в воспоминаниях жена являлась ему не мертвой, а живой и на память приходили не горестные, а счастливые минуты…

— Милутин! — послышался голос Стефана.

Далматинец взглянул на него.

— Милутин, там осталась вода?

— О воде и не думай, — нахмурился далматинец. — Вода не наша!..

— Надо хоть посмотреть, сколько там у них осталось…

— Посмотри! — неохотно согласился далматинец.

Стефан вздохнул и склонился над грудой собранных в кучу вещей. Приподняв полотнище паруса, он увидел под ним зеленый пузырь керосиновой лампы. Стефан небрежно отодвинул лампу в сторону, но Милутин так и вцепился в нее, как ястреб. Встряхнув лампу, он услыхал слабый плеск керосина — в резервуаре еще оставалось немного горючего.

— Какое счастье! — воскликнул он так, будто нашел целый бидон с бензином.

Только тогда Стефан догадался, в чем дело.

— Ничего не выйдет! — сказал он. — Заглушишь мотор, только и всего!..

— Не думаю, — покачал головой далматинец. — Приходилось и раньше…

Он снял крышку с бака и, затаив дыхание, заглянул внутрь. Горючего было на донышке, смесь получится совсем плохая. Мгновение он колебался, опасаясь заглушить мотор и испортить остаток бензина. Выглядывавший из-за его спины Стефан пробурчал:

— Ничего не выйдет!

— Надо попробовать! — решительно сказал далматинец.

Он перевел дух и подлил в бак керосину. Мотор, работавший ровно, вдруг резко и хрипло закашлялся, на миг умолк и после оглушительного хлопка снова заработал, но уже захлебываясь, с перебоями. Лодка окуталась сизым удушливым дымом, перебои участились, равномерный ритм нарушился и стал замирать. Далматинец и Стефан застыли на своих местах, не смея ни шевельнуться, ни перевести дыхание..

Разбуженный шумом, проснулся печатник. Лицо его, казавшееся во сне простым и добродушным, сразу стало настороженным, а во взгляде мелькнула тревога.

— В чем дело? — тихо спросил он.

— Молчи! — хмуро сказал Стефан.

Увидев в руках далматинца лампу со снятым стеклом, печатник догадался, чть тот сделал. Теперь и он, забыв обо всем, превратился в слух.

Вскоре железный организм мотора справился с кризисом, рокот стал более уверенным и четким.

— Работает! — почти беззвучно пробормотал печатник.

Далматинец словно ожил. Глубокий вздох облегчения вырвался у него из груди. Мотор хрипел, кашлял, иногда захлебывался и умолкал, но работал, и лодка шла вперед.

Подождав еще немного, далматинец решился вылить в бак остаток керосина.

В половине седьмого мотор заглох. Некоторое время лодка шла по инерции, но плеск волн о борта постепенно затихал, как слабеющее дыхание больного, и наконец замер. Лодка остановилась. На мгновение далматинец испытал странное чувство, будто они незаметно перенеслись в иной мир — призрачный мир теней и покоя.

Студент открыл глаза и тревожно огляделся. Внезапно наступившая тишина оборвала чуткий сон.

— Что случилось? — невнятно спросил он.

Никто не ответил. Студент неуклюже приподнялся на локтях и протер глаза. Сонная одурь медленно рассеивалась, как расплывается осенний туман, опутавший ветви деревьев, оставляя на них длинные перистые клочья.