Минерва - Генрих Манн

Она часто повторяла себе эти слова: строфы, изваянные во славу искусства художником, принадлежавшим ему. Наконец, она сказала себе, успокоенная и проникнутая торжественностью:

— Как можешь ты быть мертвой, когда я, не переставая, чувствую в своей душе твою руку. Она творит в ней все новые образы. Обширные страны, которые заключены в ней, ты населила твоими полубогами, замкнутыми, медлительными, сильными и не знающими смеха, — какими желала я их и какими создала их ты: ты, созидательница.

Ее взгляд упал на руку Проперции; она лежала, отлитая из гипса, на амарантовом бархате.

Она отвернулась, бледнея, как будто перед ней очутилась сама Проперция в своем полотняном переднике, неслышно, на своих высоких каблуках, подошедшая по красному ковру, как тогда в своей мастерской в Риме, когда герцогиня впервые посетила ее. Ей казалось, что она слышит низкий, мягкий голос:

— Вы здесь у себя, герцогиня: я ухожу. Вы были поглощены своими мыслями и испугались, увидя меня.

— Я вижу вас в первый раз, Проперция. В первый раз чувствую я, что значит творить, творить жизнь вокруг себя…

Она была потрясена благоговением почти до боли.

У Проперции была полная и гордая рука. Большой палец отделялся короткой, волнистой змеиной линией. Пальцы равномерно суживались к концам, загибавшимся кверху.

«Сколько раз я заставала тебя за ночной работой! — думала герцогиня. — Рабочие, пунктировавшие мрамор, уходили; было темно. Но ты все еще не хотела закончить дня, он был для тебя еще не достаточно богат. Ты привязывала ремнем ко лбу маленький фонарь и так обходила камень: он освещался со всех сторон, и твои удары сыпались на него. Так кружат теперь мои мысли вокруг тебя, Проперция. Они работают над тобой, и их собственное не знающее покоя пламя мучит их!»

Ее черные косы обрамляли бледную руку. Ее губы касались руки, искусной и беспомощной, сильной и все же сломленной.

В лабиринте узких улиц перед ней иногда вдруг белой угрозой вставала женщина, вонзавшая кинжал себе в грудь. Однажды, она, ослабевшая, близкая к потере сознания, остановилась перед какой-то маленькой церковью. На двери висела гирлянда пестрых бумажных цветов. Она вошла отдохнуть. Внутри было светло, пахло цветами. Орган играл что-то ясное и спокойное. Герцогиня почувствовала себя спасенной; она вспомнила, как глупо, бесцельно, жадно и бессмысленно терзал находящийся за этими стенами мир свои жертвы. Прихожане преклоняли колени и не шевелились. С сияющими глазами, дрожа от тихой радости, подносил к губам чашу старый священник.

«Я никогда не забуду, — думала герцогиня, очутившись опять на улице, — что в храме, в котором я живу, стоит алтарь Минервы. Страсть, носившая чуждые черты, вытеснила из него Проперцию и столкнула ее с высоких ступеней, о которые разбиваются волны непосвященного народа. Она погибла: я не последую за ней.

Тяжелые бронзовые ворота встретят тех, кто кричит и кощунствует за ними, неумолимым молчанием масок, которыми они покрыты. Я брожу по каменным плитам цвета совиных глаз. Мимоходом я извлекаю звук из большой золотой лиры, прислоненной к статуе богини. На курильницах у ее ног я раскладываю травы. Я вешаю между колоннами тяжелые венки. Запястья на моих руках соскальзывают к плечам…»

Эти картины рисовались ей под арками, во дворе дворца дожей, где она часто наслаждалась тенью. Напротив гигантской лестницы, в конце ведшего от площади прохода, в нише бокового фасада стояла статуя, изображавшая женщину. Каждый раз, как герцогиня сворачивала за угол, она выступала навстречу ей, нагая и черная, и протягивала руку, точно желая притянуть к себе подругу.

«Какие странные товарищи вы мне, статуи, — размышляла герцогиня. — Какую тайну скрываешь ты, искусство! Не последняя ли я хрупкая дочь предков, которые были слишком сильны? Предки! Разве они не предупредили меня давно во всем, подобно забытым снам, более прекрасным, чем все, что нам хотелось бы свершить? Они воздвигли города, покорили народы, завладели берегами, основали династии, укрепили государства: могу ли я даже мыслью обнять во всей ее полноте жизнь одного из Асси?.. Но она вдруг становится моей во всей своей полноте, когда эта статуя у гигантской лестницы протягивает мне руку, как сестре.

Их образы завладевают моей душой: я становлюсь, как они, надменной и властной. Я начинаю жить расточительно, не останавливаясь ни перед чем. Вдруг передо мной открывается изваянный лес этого двора. Точно терновая изгородь расступается перед этим волшебным замком. Вдоль всего ряда лоджий волнуются каменные листья, цветы, корзины с плодами: они шевелятся под потоком гордых голосов тех, кто стоит в окнах. По гигантской лестнице медленно, со звоном и шелестом, спускаются люди: они оборачиваются в мою сторону, они знают меня!»

Она отправлялась на площадь Св. Марка, пустынно томившуюся под тяжестью полудня. Аркады прокураторов окружали ее пышность, и словно корона на ее горячих подушках, ослепительная и священная, лежала церковь. Ее сказочные формы стремились ввысь, яркие до одурения. Сотни драгоценных камней сверкали, безумно-роскошные и жестокие. Ангелы на верхнем своде касались золотыми крыльями горящей синевы.

Из дворца дожей, между короткими, толстыми колоннами, которые покинула герцогиня, вышел человек в остроконечной красной шапке, с золотой повязкой на лбу; на плечах у него был длинный плащ, весь из золота. Рядом с ним шла женщина в золотой парче, с крупным сказочным жемчугом на пышной шее и спадавшей до самых ног золотой цепью вокруг талии. Ее окружали мужчины, одни в пурпурных одеждах, другие пестро разодетые, точно павлины. Ее шлейф несли стройные юноши с гладкими желтыми волосами, закрывавшими уши, с бархатным обручем на голове, с маленьким передником вокруг бедер; в их полузакрытых глазах светилась гордость собственным целомудрием. Показались сопровождавшие дарохранительницу епископы в своих жестких далматиках с расписными золотыми краями. И купцы с суровыми и набожными лицами. И маленькие обезьяны, одетые в ярко-красное, на неуклюжих страусах. И женщины с диадемами в пушистых золотых волосах, струившихся по черным одеждам. Они тщательно складывали ладонями вместе свои маленькие бледные руки.

Они шли по площади. Складки тяжелых облачений едва шевелились, шаги пажей были слишком легки, чтобы их можно было услышать. Они исчезли в преломившемся стократ солнечном луче.

Теперь приблизились другие, мелкими, торопливыми шагами, с шелестом, шумом, жестами, с лавровыми венками на коротких волосах, уверенные в своей грации и силе. Их пальцы, сильные и тонкие, играли рукоятью меча, точно перебирали струны гитары, и лепили в воздухе вырывавшиеся слова, точно воск. Насмешливыми и дикими губами, окруженными рыжими шрамами, они произносили стихи. И им отвечали темноглазые женщины в белых камчатных, затканных золотом платьях, с рыжими локонами, блистающими лбами и нежными ланитами, — а их сверкающие, как перламутр, груди, блистали над корсажами из горностая. Их руки с голубыми жилками, тяжелые от колец, ласкали головы борзых собак. Они остановились, — и вдоль их серебристо-белых, звенящих драгоценностями рядов, сквозь придворный штат из богинь и фей, медленно прошел в черном плаще и черном берете седеющий, с усталыми чертами, император.

И разом при виде старика, сопровождавшего императора, богини преобразились в земных покорных женщин. Они знали: это с его кисти упало то пятно на императорскую руку, которая вознесла его. И они думали о часах пытки на деревянных террасах высоко над дворцами, где они сушили на палящем солнце золотую краску в своих волосах; о тревожных совещаниях с знаменитым аптекарем, что надо делать для красивой шеи, что — для красивого живота, что — для красивой груди; и, наконец, о страшной и блаженной минуте, когда они сбрасывали перед старцем у мольберта свои пышные одежды. У самой гордой из них еще содрогалось под богатым одеянием тело при воспоминании о неумолимом взгляде, которым он исследовал его, когда оно было нагим… Но он прошел мимо, — и ее тело объял теплый трепет, как будто его снова ласкали звуки органа, на котором играл возлюбленный, в то время, как оно было нагим.

И они двинулись дальше, снова богини, окруженные кривыми саблями и опахалами гигантов-негров в желтом шелку. За ними шли нежные отроки в сверкающих одеждах; их хрупкие члены ясно обозначались под мягкими, расписными тканями, широкие рукава придерживались золотыми запястьями, красные шапки были надеты набекрень, а волосы под ними были связаны шелковыми шнурами. Вперемежку с ними, со звоном и мрачным блеском, шли закованные в панцири воины, и светлые юноши казались слитыми с ними, как тело с железом.

Они прошли дальше; их колонны поглотило яркое солнце. Тогда приблизился еще один, — воин, весь в алом бархате. С золотой пуговицы на левом плече ниспадал плащ. На золотой груди грозила и кричала Медуза. Из-под золотого шлема выбивались кудри. Шлем был остроконечный, увитый арабесками и украшенный серебряным грифом.