Девичьи игрушки - Владимир Лещенко

Чем дальше от столицы, тем вольнее дышала грудь. И даже рука не тянулась к стакану. Ежели что и пил, так только чай да кофе. И не потому, что в кармане было пусто. Как раз наоборот. Чувствовал себя настоящим Крезом. Пять целковых от Тауберта, десять от Шувалова да еще тридцать Прохорова пенсиона – почитай, его годовое жалованье копииста.

Сначала не хотел брать с собой таковые-то деньжищи. Подумал, что лучше бы отложить немного да отдать верному человеку на сохранение. А то поиздержится в дороге, вернется в Петербург и опять, что ли, класть зубы на полку или идти побираться по друзьям-приятелям-знакомцам? Но потом рассудил, припомнив невнятные намеки его сиятельства, что в В-де все наличные средства могут пригодиться.

Что-то подсказывало, что поездка будет трудненькой.

Ну насчет старинных летописей сомнений не было. Вез с собой письма, адресованные В-скому архиепископу Варсонофию и подписанные лично президентом Академии Разумовским. Граф настоятельно просил владыку споспешествовать в благородном деле во славу отечественной науки. Все рукописи надлежало изъять под расписку гарантией безусловного возврата оных, по истечении в них нужды, законному владельцу. Святые отцы хоть и прижимисты, но против воли младшего брата любимца государыни открыто восстать не посмеют.

А вот что до прочего…

Легко ль сказать: присмотрись. А к чему? Что это за слухи такие, что заинтересовали Тайную канцелярию?

Попробовал разведать еще в Северной Пальмире, но по всем статьям получил афронт. Никто ничего не ведал.

Или предпочитали держать язык на привязи?

Немудрено. По столице прокатилась волна арестов, связанных с делом Бестужева. Канцлер упорно не хотел сознаваться в каких-либо винах. Твердил, что чист перед императрицей как Божия слеза. Елизавета Петровна отчего-то бывшему канцлеру не верила, и Шувалов рыл носом землю в поисках улик.

До В-ды оставался еще день пути.

Дорога лежала через знаменитые В-ские леса.

Откинув полог кибитки (благо день выдался теплый, не задувало, да и вообще в воздухе уже явственно пахло весной), Иван любовался великостью природы российской.

Выросши на брегах Финского залива, он привык к несколько иному пейзажу: песок, да сосны, да безбрежность голубовато-серого летом и стального весной и осенью моря. Здесь же было совсем не то.

Кряжистые дубы-великаны грозились узловатыми ветвями. И без листьев они впечатляли, а каково-то посмотреть, когда приоденутся зеленым убором. Небось у тоненьких соседок-березок сердце замирает в сладкой истоме при взгляде на мужественных властителей леса. Эвон, и сейчас ластятся, так и норовя прильнуть к широким грудям дубов. Вот же неуемное женское естество.

Прохор тоже исподтишка наблюдал за натурой. Внезапно нахохлился, закряхтел.

В чем дело?

Ага, рыжую хитрюгу высмотрел. Пушистый лисий хвост мелькнул вымпелом и скрылся за ближайшей осиной. Чай, вышла на мышиную охоту кумушка. А тут люди, как назло, помешали. Ну извини, Патрикеевна, не хотели, так уж вышло.

– Может, перекусим? – вопросил он ворона.

Пернатый оживился.

– Пер-рекусим! Пер-рекусим!

Из съестной коробки Иван извлек ломоть вареной говядины, краюху хлеба, кус сыру и флягу с квасом. От хлеба и мяса носатый питомец категорически отказался, а вот сыр прямо-таки выхватил из рук хозяина и тут же принялся склевывать.

– Сыр-р сыр-рок отобр-рали у сор-рок!

– Ну барин, и бедовая же у тебя птаха! – захихикал на облучке ямщик. – Точно человек, все понимает!

– Это еще что! – загордился похвалой птахе парень. – Он еще и загадки загадывать мастер.

– Загадки? – не поверил мужичок. – Быть такого не могет!

Прохор от возмущения чуть не подавился лакомством. Прочистил горло и загрохотал:

В дыр-ру когда влагаюсь,Кр-репок живу и тут.Когда же вынимаюсь,Бываю вял меж р-рук.Но свер-рх еще того спускает мой конецТут белой с себя сок…

Умолк, давая ямщику возможность отгадать. Тот чуть с облучка не слетел от лихости стишка. Потом почесал рукой затылок и боязливо начал мямлить:

– Так оно это… то самое… причинное…

– Пр-росольный огур-рец! – закончил ворон, пока человек не осрамил уста неприличным словом.

– Огурец? – опешил детина. – А ведь верно, подходит! Матушки-светы, просольный огурец! Xa-xa-xa! O-xo-xo!

Кибитку затрясло, заметало из стороны в сторону.

– Эй! – прикрикнул на весельчака Барков. – Ты за дорогой-то приглядывай!

– Не боись, барин! Я здешние места как свои пять пальцев зна…

Хрясь! Бум!

И уже кибитка лежит на боку, а все трое ездоков, барахтаясь в снегу, что есть мочи матерятся.

– Растудыть тебя через коромысло! Никак обломались?

– Дык, барин, оно, конечно…

– И что теперь, пехом до самой В-ды топать прикажешь?!

– Ой, да отчего ж пехом? Зараз вмиг все починим.

Поэт уныло глядел на ледовое побоище.

Куда там мигом. Кибитка угодила в какую-то старую охотничью яму, выкопанную, вероятно, на кабана, а то и на медведя. Полозья саней сломались, сам короб потерял всяческую форму. Ехать дальше на этой развалине представлялось делом весьма и весьма сомнительным.

И точно. Когда с грехом пополам вытащили кибитку на дорогу, бравый кормчий только развел руками, а потом по извечной русской привычке полез скрести затылок.

– Ну?.. – грозой надвинулся на него Ваня.

– Дык… На все воля Божия.

– Не я ль тебя, ротозей, предупреждал?! – сплюнул пассажир. – Говори лучше, как из этой беды выбираться станем?

Ямщик пожал плечами.

– Эк сказали – беда. Вот ежели б, положим, мы с вами шею в оной ямище сломали, тогда б точно беда. А так. Отсюда верстах, почитай, в двух постоялый двор моего кума находится. Терентия Силыча. Его здесь всяк знает. Доберемся еще засветло, вы переночуете, а я сани поправлю. Завтра с утречка и снова в путь-дороженьку. О полудни в самой В-де и будем.

– Ну гляди у меня, коль соврешь! – погрозил господин Академии Российской копиист. – Знаю я эти наши русские версты. Хоть бы к ночи успеть.

Подхватил на руки клетку с все еще матерящимся Прохором и побрел рядом с жалкими останками кибитки в направлении, указанном нерадивым возницей.

Заведение Терентия Силыча мало походило на постоялый двор. Скорее на захудалый трактир.

Большая изба о полутора этажах. Рядом хозяйственные постройки: сарай да конюшня. Что показалось Ивану странным, так это то, что здесь было много собак. Целая свора. И все как одна рыжие, огромные и злые.

Зачем они тут, подумал путник, вроде как охранять особенно и нечего?

Ямщик повел лошадей в конюшню, а они с Прохором вошли в дом.

Внутреннее его убранство резко контрастировало с наружным видом здания. Поэт словно бы попал из русского леса да куда-нибудь на сказочный Восток. Кругом мягкие цветастые ковры: на полу, стенах, невысоких лавках, более похожих на лежанки. Такие же невысокие столы на резных ножках были покрыты чистыми шелковыми скатертями. Стены украшены большими тарелками-щитами с выгравированной на металле затейливой арабской вязью, кривыми саблями, перекрещенными короткими копьями.