Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В XX веке, после аннексии Польши Третьим рейхом, Освенцим, как и вся страна, оказался под властью Гитлера и его заправил. Его выбрали как территорию для строительства фабрики смерти, одного из лагерей уничтожения, столь желанного для нацистов. Это был не просто лагерь, это был Аушвиц, снискавший себе славу самого страшного и жестокого места.
Мои приемные родители, Рыдзиковские, жили на окраине города. После оккупации их земли экспроприировали без всяких объяснений. Немцы решили поставить на этом месте главный вход в лагерь Биркенау и пристроить к нему смотровую вышку.
Рыдзиковские были не единственные, у кого отняли землю и дом. Многие семьи были вынуждены искать себе хоть какое-нибудь жилье. Из разрушенных домов нацисты построили лагерные бараки. Кирпич пошел на стены, а мебель – на дверные и оконные проемы.
От старинного имения Рыдзиковских почти ничего не осталось. Их новым домом стала квартира в одном из маленьких градостроительных районов Освенцима. Немцы потребовали, чтобы они жили в этом районе. Вечером, когда я вошла в дом, мне все было интересно, но привыкнуть сразу я не могла. Не получалось в один миг перенестись с грязных нар детского барака на чистую постель с белыми простынями и мягкой подушкой…
Перед сном меня усадили в тазик с теплой водой и мылом. Ну, скажем так, попытались усадить. Меня хотели вымыть. Но я к таким процедурам не привыкла. Я начала брыкаться, пыталась убежать, и удержать меня было невозможно. Весь пол в комнате был забрызган водой. В доме Рыдзиковских случилось землетрясение. Пришлось позвать на помощь пожилую соседку, и общими усилиями они попытались удержать меня на месте. Я почувствовала, что меня крепко держат за руки. В общем, кое-как меня удалось вымыть. Потом меня вытерли широким белым полотном и уложили спать. Но я все не могла успокоиться. Обе женщины уселись по сторонам от моей кровати, видимо, решив, что я быстро засну. Когда же они поняли, что сна у меня ни в одном глазу, то принялись меня уговаривать. Из всего, что они говорили, я не поняла ни слова. Глаза мои бегали по комнате, расширенные зрачки, как светлячки летней ночью, то вспыхивали в полумраке, то гасли.
Прошли несколько часов, а мне все было никак не заснуть. Только на рассвете, совсем измученная, я провалилась в глубокий, но беспокойный сон. Так прошла моя первая ночь в нормальном доме. Первая ночь после белорусских лесов и бараков Биркенау. Первая ночь у Рыдзиковских.
Женщину, забравшую меня из лагеря, я называла «пани Бронислава». Ни мамой, ни просто по имени, Брониславой, я ее назвать не могла. Но она об этом и не просила, по крайней мере, тогда. Я узнала, что она замужем, но ее муж Рышард все еще находится в лагере в центре Третьего рейха. Его, как и многих поляков, забрали и увезли в Германию на принудительные работы. Пани Бронислава мало о нем говорила, она вообще была немногословна, даже с матерью едва перекидывалась парой слов. Со мной она старалась быть мягкой и доброй. Но иногда в ней проскальзывало что-то очень жесткое. На ней словно был панцирь, который делал ее непроницаемой. Потом я пойму, что с ней происходило. А тогда я видела перед собой властолюбивую женщину, которая силится быть тем, чем ей от природы быть не дано: мамой.
Она говорила со мной по-польски, и я довольно быстро выучила этот язык. В лагере было много евреев из Польши. Я легко понимала, о чем они шепчутся. Поэтому первые слова, услышанные от госпожи, были мне не так уж и незнакомы: «а теперь спи»; «ешь»; «не бегай»; «успокойся». Конечно, ее указания звучали не так грубо, как приказы немцев в лагере, но все-таки очень авторитарно. Но я ее слушалась. Мама научила меня: «Если хочешь выжить, скройся, стань невидимкой. Молчи и ни на что не реагируй. Делай, что тебе говорят, и тогда не будет проблем».
Я довольно быстро приспособилась и молча исполняла все указания этой женщины. И держала удар, даже когда ее упреки были невыносимы. Часто, чтобы добиться от меня послушания, она угрожала отправить меня обратно в лагерь: «Хочешь туда вернуться? Мало тебе было палок, которыми тебя лупили немцы?» В таких случаях я ничего не отвечала и никак не реагировала. Но и страха никакого не ощущала. Я ее не боялась. И лагеря тоже. Мне сказали, что там уже никого нет. Так чего ж бояться?
Должна сказать, что после того, что я видела в Биркенау, я уже ничего не боялась. Теперь моя жизнь пошла под гору. А в глубине души, особенно по ночам, теплилась острая тоска: мама, где ты? Мама, вернись и забери меня! Я вполголоса повторяла эти слова, глядя в окно моей комнаты на небо, на звезды и луну. Как знать, может, мама тоже на них смотрит? Я никогда тебя не забуду, мама. И никогда не забуду, кто я. Я Людмила, твоя маленькая Люда.
Наутро после моего прибытия я проснулась совершенно разбитой. Мне удалось поспать, но отдохнуть не удалось. Я сразу не поняла, где нахожусь, но потом сориентировалась: опустевший лагерь, женщина в черной шубке, вот она машет мне, чтобы я шла за ней по заледеневшей тропинке, там холодно, а здесь тепло, мягкая постель… И я вдруг быстро спрыгнула с этой постели, словно мне опять надо было на утреннюю поверку, и, кажется, что-то уронила.
Пани Бронислава услышала, что я проснулась, и вошла в комнату. Я даже спрятаться не успела. А она позвала меня на кухню. Передо мной поставили дымящуюся миску с теплым супом. Что это за суп, я не знала, но запах от него шел опьяняющий. Я начала его пить сначала маленькими глотками, потом большими и жадными. Ко мне вернулся голод, который постоянно мучил меня в лагере. А тут желудок вдруг насытился. Обе женщины, пани Бронислава и ее мать, наблюдали за мной, отойдя на несколько шагов, и удовлетворенно переглядывались. Я вела себя почти хорошо, начала довольно быстро привыкать и, слава богу, поела. Ну, по крайней мере, они так подумали.
Иллюзия, однако, была недолгой. Через несколько часов мой живот скрутила сильная боль, поднялась температура. Я еле держалась на ногах, сильно побледнела, пульс замедлился.
Пани Брониславу это потрясло. Она решила, что я умираю. Пулей вылетев
