Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто из детей не вышел из барака. Нам вовсе не хотелось снова на мороз. Мы так и не поняли, что началось наше освобождение, что мы уже не рабы. У нас просто не было сил это осмыслить.
Прошла еще одна ночь. Наутро послышались новые голоса. Они говорили по-польски. Это пришли жители городка Освенцим, – по-немецки Аушвиц. Пришли из любопытства, но и с большим желанием помочь. Все стремились нас накормить, утешить, приласкать. Многие из нас протягивали свои миски, и русские клали туда какую-то еду. Но когда мы начали есть, оказалось, что не у всех есть силы держать ложку. И дети ели, окуная пальцы в миски и облизывая. Один из военных принес кусок хлеба. Кто-то вырвал у него из рук этот хлеб и со слезами стал его целовать.
Только потом мы поняли, как развивались события. Русские войска наступали очень быстро. За двенадцать дней они прошли сто семьдесят километров, прорвали четыре линии немецкой обороны и отбили две контратаки. В это время охранники лагеря получили приказ уничтожить все доказательства своего присутствия здесь. Крематорий № 4 был взорван еще в октябре 1944 года. В последние дни декабря отрядам узников лагеря из ста пятидесяти женщин и двухсот мужчин было приказано уничтожить все следы крематория. А также засыпать и прикрыть дерном ямы, где сжигали тела, собрать пепел и выбросить в Вислу. Пропитанный кровью песок немцы тоже приказали вывезти. Многое из лагеря исчезло насовсем.
21 декабря 1944 года были уничтожены сети колючей проволоки под током и смотровые вышки охраны. Барак, где раздевали приговоренных к газовой камере, прилегающей к крематорию № 2, тоже разобрали. Немцы прекрасно понимали, что русские уже у порога, действовали очень быстро, чтобы утилизировать все, что возможно. Часть печей и другой аппаратуры была демонтирована и отправлена в Нижнюю Силезию, в лагерь Гросс-Розен. Журналы регистрации прибывших и умерших и все документы, скопившиеся в лагере, которые имели отношение к убийствам, были сожжены. Склады тоже частично сожгли.
Все это происходило еще до прихода русских.
Что это русские, точнее, что это не немцы, мы догадались по их военной форме. К тому же эти солдаты старались улыбаться при каждом удобном случае. Это нелегко им давалось, потому что лагерь ошеломил их своей жестокостью. Они явно не знали, что сказать. Такого безумия они не понимали и не ожидали. И все-таки улыбались, по крайней мере, пытались улыбаться. Они поили нас кофе, теплым молоком, хлебом, намазанным маргарином. Такого вкуса я даже не знала.
Я пыталась расспросить их о маме: вдруг ее кто-нибудь видел?
Но никто ничего о ней не знал и ничего не мог мне ответить.
Странно было не видеть немцев вокруг нас. Мы вроде как были свободны, но пока не могли отдать себе в этом отчета.
Одни бараки совсем опустели, в других еще кто-то оставался и теперь робко выглядывал наружу. Двое мальчишек тащили к яме тело родственника. Они старались его похоронить, насколько это было возможно, а не просто бросить в яму.
Вдруг я услышала, что солдаты обращаются по-немецки к одной из жительниц Освенцима.
– Заберите эту девочку, у нее убили мать, – сказали они ей.
Я поняла, что они говорят обо мне. Маму убили? Я им не поверила.
И тут ко мне подошла женщина в черной шубке из тюленьего меха. Я потрогала шубку, прижалась к ней. Какая теплая! Какая мягкая!
А она вдруг сказала:
– Хочешь пойти со мной?
– Да, – ответила я, особенно не задумываясь.
– Ты будешь молодцом?
И я снова сказала:
– Да.
– Будешь пасти гусей. Ладно?
– Да, – повторила я, не зная, что значит «пасти гусей».
Тогда я набралась смелости и спросила:
– А ты случайно не видела мою маму?
Она не нашлась, что ответить. Потом сказала:
– Солдаты говорят, ее убили, – и мотнула головой куда-то за спину.
В нескольких шагах от нас была груда тел. И я подумала, что она, наверное, там, под этими телами. Впервые в жизни я предположила, что моей мамы больше нет. Но в глубине души я в это не поверила. И продолжала надеяться.
Таких женщин было несколько. Они сказали, что их послал священник из Освенцима. Их отправили сюда, к нам, потому что у нас никого не осталось и теперь мы сироты. Нам нужна семья.
Не знаю, почему эта женщина выбрала именно меня. Я высохла от голода, и ноги у меня были обморожены настолько, что распухли и покраснели. Я была босиком, без ботинок. Грязное, лысое, исхудавшее чучело, еле держащееся на ногах.
Я попыталась встать, чтобы пойти за ней, но вдруг поползла. Я боялась, что меня кто-нибудь заметит. Но никто не обратил на меня внимания. Я могла идти за этой женщиной и не бояться. Могла, хоть и с трудом, но идти с поднятой головой. Могла идти, куда захочу. Если бы захотела, могла бы выйти из лагеря одна. У меня есть на это право, я свободна. Сторожевые вышки немцев пусты. И никто не целится в меня из автомата. И нету больше ни собак, ни их непрерывного лая.
Солдаты с красными звездочками больше не привлекали нашего внимания. Наоборот, теперь они с любопытством разглядывали и нас, и все, что их окружало. Наверное, все это должно было их очень удивить. Бараки, по большей части опустевшие, стояли в ряд и хранили еще четкие следы того, что здесь происходило. Немцы сбежали, но скрыть следы содеянного кошмара им не удалось.
Других детей тоже разбирали. Женщины из Освенцима пришли сюда, чтобы усыновить и удочерить нас. Мы уйдем из лагеря не одни. Мы даже не знали, кто эти женщины. Они нам улыбались. И эти улыбки, после месяцев лагерной тьмы, ободряли нас и призывали им поверить. Но мы все равно были несчастны, несмотря на освобождение. Долгожданный конец тьмы настал, но свет, что забрезжил перед нами, был не тот, которого мы ждали и представляли себе.
Для меня таким светом была моя мама. Только с ней я хотела выйти из Биркенау. Только с ней хотела вернуться к жизни. Я представляла себе, как мы с ней садимся в поезд, на котором приехали сюда, и едем обратно по тем же рельсам,
