Дети Империи - Олег Измеров

— Это Бахнов им написал! — прокомментировала Вэлла. — Слышали такого? Ну, тот, что сочинил песню про студентов. "В свободную минуту бог создал институты…"

"Бога нет" — машинально отметил про себя Виктор и тут же понял, что агитация на трамваях действует незаметно, но эффективно.

— А теперь, улыбнулась во весь экран миловидная дикторша, — в преддверии Дня Советской Армии, вспомним, кто же подарил нашим защитникам знаменитый во всем мире автомат АКМ?

"Калашников…"

— Коробов! Конечно же, Герман Коробов! И сегодня он с нами на Звездном Вечере!

Все смешалось в доме Облонских, растерянно подумал Виктор. Как же мы теперь без Михаила Калашникова, это же наш брэнд национальный, как Кольт для Америки. Хотя все закономерно — Великой Отечественной не было, танкист Калашников, изобретатель прибора для измерения моторесурса, не попал в войска, не был ранен под Брянском, и не придумал свой первый автомат, который был тут же забракован. И еще надо было, чтобы эта первая неудача не остановила Калашникова, и он стал думать над другим автоматом, который и покорил мир…

Тем временем Коробов показал рыцарский меч, который ему прислал Хуго Шмайссер, с дарственной надписью — "Достойнейшему из соперников". В ответ Коробов пожелал, чтобы боевое оружие советских и германских конструкторов соперничало и одерживало победы только на стрельбищах и полигонах. Виктора это немного успокоило — меч от Шмайссера, это тоже не хухры-мухры. Автомат Коробова… пусть будет Коробова. Интересно, а что с Калашниковым? Такой талант ведь должен как-то пробиться.

— Дорогие друзья! Знакомый, наверное, каждому из нас композитор Оскар Фельцман и молодой поэт Андрей Вознесенский специально для нашей передачи написали песню "Первый лед", и сегодня мы ее впервые для вас представляем!

Оркестр начал блюзовое вступление, и из-за одного из столиков поднялся Николай Никитский — тот самый, который пел про пчелу и бабочку в "Зимнем вечере в Гаграх". Покачивая рукой в такт мелодии, он поднялся на эстраду и подошел к микрофону:

Мерзнет девочка в автомате,Прячет в зябкое пальтецоВсе в слезах и губной помадеПеремазанное лицо…

У Никитского эта песня получалась какой-то трогательной и непосредственной, без дворовой приблатненности, надрыва; незамысловая история почти детских чувств, первого обмана… Скорее, у него получился романс, чуть с оттенком жестокого, но пропитанный таким образным сопереживанием героине, что Виктор представил себе нарисованную в песне картину с яркостью видеоклипа — холод, замерзшие стекла в будке и лицо с большими, полными слез глазами.

"А разве Вознесенский написал не в 1959-м? Впрочем, более странно, что он написал точно так же. Сейчас бы еще для полного кайфа "Сиреневый туман". В исполнении Бунчикова…"

Но "Сиреневого тумана" так и не исполнили. Зато были очень хорошие степисты, Козин, который, "по присланным на телевидение многочисленным просьбам зрителей" спел под гитару "Дружбу", и, что опять удивило Виктора, были советские герлс, то-есть балет из Московского мюзик-холла, с которым спел и станцевал Канделаки. Песенка была про почтальона, а герлс были в коротенькой форме почтовых работников.

Передача закончил звонкий голосок Дорды, исполнявшей финальную песню, в красном уголке зажгли свет и заторопились к выходу; какой-то парень выключил телевизор. Народ расходился. Вэлла потянула Виктора к окну в вестибюле.

— Еще минут пятнадцать до отбоя. Посидим? — Она вспорхнула на подоконник, снова заложив ногу на ногу, стараясь с профессионализмом манекенщицы подчеркнуть достоинства халатика, застегнутом на пуговицы сверху донизу. "Мне такой же, но с перламутровыми пуговицами" — почему-то вспомнилась фраза. Виктор прислонился к стене.

— Я смотрю, у вас тут со снабжением одеждой неплохо.

— Кстати, это я сама шила. У нас в комнате машинка. Вам нравится?

— Великолепно.

— Вы находите? У нас многие сами шьют. Моды меняются очень быстро…

За окном холодало и первые рамы затягивались перьями льда. Оказалась, что Вэлла из Клинцов, что в вуз пошла после техникума, учится на механико-технологическом ("Станки-автоматы — это сейчас так прогрессивно!"), и собирается после вуза попасть на Профинтерн и продвинуться в ОГТ.

— Ну все. Пора. — Вэлла на мгновенье сложила губы бантиком. — Пока!

Она упорхнула. В вестибюле тоже начали гасить свет, оставляя только дежурный. Виктор вернулся в свою комнату; верхний свет был погашен — насколько он понимал, согласно распорядку — однако на столах горели конторские настольные лампы с металлическими абажюрами; его соседи по комнате готовились к занятиям. Виктор не стал мешать им разговорами, тихо расстелил постель и лег спать.

14. Парашют для лестницы.

Утром опять было морозно. Солнце пыталось пробиться сквозь седую пелену со стороны Соловьев. Маленький карболитовый репродуктор на стене весело мурлыкал: "Заря встает, дорога вдаль ведет…" Виктор обрадовался, что и этой, знакомой с детства песни, флуктуации истории не коснулись.

Вообще, интересно, почему здесь изменилась история? И почему недавно? Почему не во времена монгольского нашествия? Или польско-литовского ига? Или вообще до момента основания Брянска: вот не основали бы здесь города, и попал бы он, Виктор, сейчас просто куда-нибудь в зимний лес. Хотя нет: здесь место удобное, так что все равно какой-нибудь Брянск должен в это время быть. Или поблизости. Может, захолустный городок, потому что железную дорогу через него не провели. А может, наоборот, столичный, и стояли бы здесь высотные здания и древняя крепость. А то и вовсе древние храмы индийские.

Виктор опять постарался выйти пораньше и до работы сбегал на вокзал. Бесполезно. Никакого перехода в времени. Может, обратно надо в другой час проходить? А может, точка перехода уже вовсе не здесь? И вообще, если постоянно маячить тут каждое утро — то, как в "Золотом Теленке", "скоро ваши рыжие кудри примелькаются". С такими мыслями Виктор перешел обратно мостик и двинулся назад к институту.

Ко входу в старый корпус уже ручьями стекался народ, репродуктор над входом выводил нетленную "Милонгу" Ежи Петербургского, он же автор не менее нетленного "Утомленного солнца". Виктора вначале немного покоробило: "Милонга" его поколению больше была известна как "О, донна Клара", по фильму "Судьба человека", и звучала она там в фашистском концлагере. Впрочем, рассудил он, здесь нет ни фильма "Судьба человека", ни самой повести, так что для местных это просто винтаж, ретро.

На кафедре его представили преподавательскому составу, как нового старшего лаборанта, вместе с новой секретаршей, которая приступала к работе в этот же день. Секретаршу звали Зинаида Семеновна, на вид ей было не более тридцати пяти, и ее взяли временно на место ушедшей в декретный отпуск. Виктор непроизвольно отметил для себя, что она отличалась от других дам на кафедре какой-то особенной спортивностью, превосходящей необходимость просто поддерживать стройность фигуры, облаченной в строгое полушерстяное платье-костюм коричневого цвета, с прилегающим жакетом, доверху застегнутым на частые пуговицы. Из-под столь же прилегающей юбки длины миди лишь частично виднелись икры с развитыми, как у цирковых акробаток, мышцами. Интересно, для чего кафедре секретарша-акробатка? Впрочем, возможно, ей тоже надо было просто где-то устроиться на первое время — а там видно будет. Да, и строгий у нее имидж какой-то. Вон к примеру такая же молодая доцент — Синькова, кажется, ее зовут, Вера Михайловна, — та вот в более демократичном шелковом платье, рукава вязаной кофты выше локтя открытые, какая-то более своя она по виду. Ладно, не время зацикливаться на секретаршах, сейчас надо постараться запомнить, ху здесь из ху и как кого зовут, чтобы не путаться и знать, к кому с чем обращатся.

Но долго знакомиться не пришлось. Затрещал телефон, кто-то поднял трубку — "Да…да… конечно, да!.. сейчас там… всё" — и Виктор услышал, что на проходную пришел грузовик с вычислительной техникой. Разгружать направили лаборантский персонал, сняли с занятий несколько студентов и вызвались трое преподавателей. Грузчикам из АХЧ не доверяли — "им только доски на лесопилке грузить".

В лабораторном корпусе нашлась рабочая одежда — стеганые фуфайки, похожие на зековские, и брезентовые рукавицы. Во двор въехал трехосный грузовик, похожий на 150-й ЗиС, длинной зеленой мордой капота чем-то напоминавший крокодила. Тарасов лично сигналил руками, показывая шоферу, как точнее подогнать машину к подъемнику — площадке у стены, которая тросом поднималась по наклонным уголкам к окну второго этажа лаборатории. Студенты полезли в кузов под брезент и загремели засовами борта.

Машина была привезена в разобранном виде, упакованной в деревянные ящики армейского вида, за исключением больших, окрашенных серой эмалью, стоек — их, чтобы не поцарапать, обшили, как мебель, деревяшками и проложили колбасками из ткани, набитыми отходами ваты. Несколько человек снимали эти ящики с машины, так осторожно, как будто бы это были неразорвавшиеся снаряды, и тащили на подъемник; на верхней площадке их снимали и так же осторожно перетаскивали в будущий машинный зал. Зал был еще пустым и только на его стенах, крашеных по рекомендации гигиенистов салатовой масляной краской, местный талант из студентов разместил для разнообразия несколько фресок в абстрактном стиле; Виктор узнал, что из-за этих фресок на кафедре зал окрестили Марсом.