Бедные (Империя - 2) - Генрих Манн

Но Ганс!..

"Мой Ганс, - с горечью думала мать, - я трепещу за него. Пока он только в душе стоит за правду, но я предчувствую, что он захочет и на деле бороться за нее. А разве это возможно? Или мне надо желать, чтобы он стал другим, мой Ганс?"

Тут она почувствовала на себе неодобрительный взгляд своей невестки Густы. Та никогда не сомневалась в своих сыновьях, а ведь они были похуже отца. "Мой сын лучше, и все же мне приходится сомневаться. Да, жизнь сложна и запутанна", - говорила себе Эмми Бук.

А на террасе, увитой розами, у Гретхен возник спор с братьями и с Клоцше, которому надо было уходить. Худосочная, скрытная Гретхен стояла за рабочих, и возможную забастовку она даже одобряла. Но почему именно. - этого никто не мог понять. Что бы ни говорил ее нареченный Клоцше, она неизменно отвечала:

- Да ну тебя, пузан!

Наконец брат Гретхен Крафт не выдержал и открыл ее тайну.

- Эх ты, дурочка! Во всем виноват театр! Она видела на сцене забастовку, а главаря ее играл Штольценек. Понимаешь, Клоцше? Леон Штольценек - первый любовник.

Горст незаметно толкнул Крафта в бок, однако асессор спокойно отнесся к его заявлению.

- Пустяки, - добродушно пробурчал он, - театр - это совсем другое. Я там тоже аплодировал вместе со всеми.

Когда машина умчала генерала и асессора, Геслинг, оставшись в раззолоченной галерее, накинулся на зятя.

- Я очень обязан тебе за то, что ты расхолаживаешь моего генерала. Он совсем раскис. Если он не при шлет мне солдат, нам на крайний случай останется еще твоя болтовня.

Бук возразил, что слово всегда недооценивают, точно так же как недооценивают моральные факторы.

- Разве я аморален? - гневно спросил Геслинг.

- Средства, какими ты удерживаешь власть, - продолжал Бук, - те же, какими хвалятся и бунтовщики. А другие, которых они не знают, тебе так же чужды, как и им. Вы стоите друг друга! - мягко закончил Бук.

Геслинг пришел в ярость.

- Я знаю только свои права. Если рабочие выступят, в них будут стрелять. Окольные пути претят моей прямой натуре.

- Твоей прямой натуре! - повторил Бук.

- И твоей, надеюсь! - Глаза Дидериха метали молнии. - Учить одного из моих собственных рабочих латыни - это предательство, это поощрение крамольных идей! Я этого учителю Клинкоруму никогда не прощу. Но еще беспощаднее я отнесся бы к тому, кто ему платит за это.

Бук покачал головой.

- Поверь, он делает это безвозмездно, из чисто научного интереса.

- Пустая отговорка. Так может сказать каждый. И твой сын, одалживая Бальриху свои учебники, будет ссылаться на науку. Ганса теперь с ним водой не разольешь.

Бук отступил и уже робко, без иронии, сказал:

- Ганс? Но он ведь ребенок, не правда ли? В его возрасте дружат, не считаясь с рангами...

Ганс, притаившийся за камышовой кушеткой с горой подушек, все это слышал. Он закрыл лицо руками. Отец отрекается от него. Отец лжет. Папа и он, Ганс, - оба вынуждены лгать дяде Геслингу... Он тихонько выполз из-за кушетки, прячась под гирляндами роз, и ускользнул с террасы. "Разве кто-нибудь может принудить нас лгать? Я ненавижу этого человека и буду ненавидеть вечно, клянусь!" При этом он отлично понимал, что и сам уже лгал не раз и что такова жизнь.

А с террасы все еще доносился крик Геслинга.

- Я должен верить всему, что мне говорят, и все говорят одно и то же, точно лжесвидетели. Что же я - к разбойникам попал?

- Ты болен, - мягко сказал Бук.

Но шурин уже вопил срывающимся голосом:

- Горе вам, если я вас поймаю!

И, повернувшись на каблуках, покинул террасу.

В саду у "лубяной беседки" Геслинг увидел сыновей. Над окнами, обложенными корой, Горст и Крафт развешивали белые черепа животных.

- Что это значит? - спросил отец.

- Это принесенные в жертву богу Одину{522} черепа священных лошадей, пояснил Горст, и пустил слезу из-под монокля.

Малыши Ральф и Фрицгейнц, смотревшие, как работают старшие братья, тоже дали свои объяснения.

- Это телячьи головы, папа, они остались от обеда.

Крафт, долговязый, сутулый, с синевой под глазами, сказал, растягивая слова и заикаясь:

- Вот здесь самое подходящее место для пулеметов.

Геслинг опешил!

- Ну, до этого дело еще не дошло. - Затем добавил: - На вилле "Вершина" мы полные хозяева. До солдатских казарм все же два часа ходу. - Он взял за руку старшего сына. - Твоя мать уверена, что все должно идти как по маслу, потому что это мы, Геслинги. Внуши хоть ты ей, что весенний месяц можно провести очень хорошо и отправившись в путешествие.

- И поехать в Монте{522}? - насторожился Горст.

Вечером сыновья пришли за отцом, чтобы вместе совершить обычный обход. При этом они отрапортовали ему: "Явился в ваше распоряжение" - и во время обхода держались по-военному. Вдруг из темноты раздался выстрел. Директор отпрянул и пошатнулся, как будто пуля попала в него.

- Это он, - простонал Геслинг. - Я вижу его.

Горст и Крафт схватились за револьверы; но оказалось, что никто не стрелял. Это Ганс Бук просто щелкнул языком.

Главный директор от страха решил уже прибегнуть к "моральным факторам", о которых недавно упоминал его зять Бук. Не начать ли с них, прежде чем прибегнуть к крайним мерам?

Поэтому он спросил Циллиха о священнике из Бейтендорфа. Однако консисторский советник заявил, что давно порвал с этим вольнодумцем, который держится только благодаря светским властям и их полнейшему равнодушию к делам религии. При этом Циллих ткнул фабриканта пальцем в грудь.

"Но и от тебя мало толку", - подумал Геслинг.

Священник Лейдиц из Бейтендорфа не только враждовал с синодом, - не было двора в его приходе, где бы он не был должен; на сей раз этот всеми гонимый муж уже что-то пронюхал: в своей воскресной проповеди он, обращаясь к рабочим, затронул некий весьма жгучий вопрос, после чего тот стал еще более жгучим. Ибо Лейдиц подобрал из священного писания все, что только можно было там найти по части поощрения, увы, мятежных настроений.

В результате в следующее воскресенье Геслинг решил лично все проверить, отправился в церковь и убедился в том, что рабочим остается только звонить в набат, призывая к восстанию.

Директор исчез, не дождавшись конца проповеди. А потом оказалось, что его машина дожидается на улице, и директора в ней нет. Куда же мог он исчезнуть?

Еще через неделю в воскресный день не только жены и старики, все мужчины Гаузенфельда повалили в храм. Что бы это значило? Но священник пошел на попятную, он уже не приводил тех страниц из писания, которые прежде закладывал пальцем, он нашел другие. И они как бы сами раскрывались перед ним, избитые, постылые; их слушали с раздражением.

- Знаем! Все это давно известно, - роптали мужчины и, не дождавшись конца церковной службы, разошлись по домам.

А священник с осунувшимся вдруг лицом спрятался за книгой... Однако не прошло и месяца, как все долги его были уплачены.

Теперь наступил черед Наполеона Фишера. "Их избраннику, - размышлял Геслинг, - надо полагать, удастся их образумить. Этот старый честный бунтарь знает, что за мной не пропадет".

Наконец прибыл член рейхстага. Главный директор встретил его на вокзале и, прежде чем кто-либо успел заговорить с ним, увел в пустой зал ожидания. Здесь депутат спросил:

- Что это вы опять затеваете против нас, господин доктор?

- Вы нужны мне, Фишер. Мы с вами уже не раз хоронили концы.

- Да, в былые времена я как-то напомнил вам об этом, но вы рассердились, оттого что тогда я был всего-навсего вашим механиком. Вечно вы стояли перед банкротством и спекулировали на мне, пролетарие! Эх, молодость, молодость!

И оба стареющих дельца внимательно посмотрели друг на друга. Наполеон Фишер, со своей седой гривой мятежника и лицом, изнуренным постоянными воплями и проклятиями, - Фишер, которого даже враждебная пресса называла вечно юным энтузиастом, ядовито поглядывал на Геслинга. А Дидерих Геслинг широкий в кости, лицо жесткое, волосы жидкие, под глазами мешки - только сопел в ответ.

Затем депутат созвал собрание в комнате позади закусочной. Один из представителей фабричной администрации пытался помешать этому, но ему пришлось отступить перед напористостью испытанного вождя. Рабочие недоверчиво рассматривали почти новый коричневый костюм Наполеона Фишера. Но брюки не были отутюжены, а пиджак застегнут неправильно, поэтому костюм они ему простили.

Фишер подкреплял свою речь и жестами длинных рук, и открывавшей зубы обезьяньей улыбкой, и взмахами, седой бунтарской гривы. Накричавшись до хрипоты, он, чтобы поберечь свою "бедную глотку", перешел вдруг на более спокойный тон. Но потом загремел снова: военный налог - это ничем не оправданный вызов пролетариату; его последствия капитал еще почувствует удар кулаком. Русских методов мы не потерпим: погромы, надругательства над культурой... нет! Если уж на то пошло - он, Фишер, сам еще возьмет в свои старые руки винтовку!

Ну, а потом, как водится, личный контакт и разговоры по душам с сидящими в закусочной; член рейхстага попросту переходит от столика к столику, и под конец, в кругу рабочих, Фишер кажется таким простым, даже потел он, как все.