Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Говори, только скорее.

Но Белявский почему-то медлил и, тяжело дыша, потирал грудь ладонью. И не спросил, когда собрался с духом, а будто огнем плеснул в лицо Гели:

— Лобастого любишь, да?

— О ком ты? Я не знаю.

— Не притворяйся, знаешь!

На вопрос, заданный Белявским, Геля еще боялась отвечать даже самой себе. Совсем недавно жизнь сурово разъяснила ей, что она еще не знала настоящей любви и пока что лишь искала, словно в лесной глухомани, то, о чем тосковала ее душа. Пришла ли любовь к ней здесь, на Буйной? То сложное, мучительное чувство, какое она совсем недавно, всего какую-то неделю, стала испытывать к Арсению Морошке, скорее, можно было назвать страданием, чем любовью.

— Ты что, с допросом ко мне? — заговорила Геля, чувствуя, как ею быстро овладевает удивительное, не к случаю, спокойствие, всегда являющееся предвестником ее бунта. — А ты кто такой, чтобы учинять мне допросы?

— Отвечай! — свирепея от ее спокойствия, потребовал Белявский.

— Ну что ж, слушай! — И впервые не себе, не Арсению Морошке, а ненавистному человеку Геля призналась: — Да, кажется, люблю… — И выкрикнула, сузив глаза: — Ну, а дальше что?

Ответ Гели озадачил Белявского. Он замешкался и спросил уже тихо, растерянно:

— Когда же успела?

— А я с первого взгляда, — выпалила Геля дерзко.

— Чем же этот лобастый очаровал тебя?

— Своей человечностью! Своей добротой! — ответила Геля с восхищением, наслаждаясь собственной прямотой и той правдой, какую говорит о Морошке. — Чего нет у таких эгоистов, как ты!

Ревность так сдавила сердце Белявского, что он, едва не застонав, крикнул сквозь зубы:

— А-а, вон что!

И тут же, подхватив обеими руками нос лодки, он сдвинул ее в реку, сбив при этом Гелю с ног. Ему было уже по пояс, когда он, вымахнув на руках из воды, перевалился через борт.

Лодку подхватило течением. За несколько секунд, пока Геля поднималась, со стоном ощупывая ушибленные колени, маячившая в сумерках брандвахта почти скрылась из виду. С опаской уцепившись за борт лодки, вся напрягаясь, Геля крикнула:

— Да ведь нас несет!

— Ну и пусть несет! — отозвался Белявский.

Огни на брандвахте, огни в избах на берегу, прежде мелькавшие устойчиво, вспорхнули, закружились и понеслись, понеслись, будто спугнутая выстрелом стая кедровок. Каждый огонек был уже чем-то дорог Геле, а один и совсем дорогим: в тревожные и бессонные ночи, часто поглядывая на него из своей каютки, Геля полюбила его за то, что мерцал он дольше всех огней на берегу, скрадывая ее одиночество, да и мерцал-то, казалось, необычно, все маня и маня куда-то…

— Ты что задумал, подлец? — крикнула Геля.

— Только не кричи, — предупредил Белявский.

Осторожно, боясь оступиться в темноте, чувствуя, что не очень-то тверд на ногах, он направился к середине лодки. Переступив сиденье близ уключин, он уже хотел было сесть за весла, но в этот момент Геля внезапно резко покачнула лодку, едва не зачерпнув в нее воды, и Белявский, не ожидавший такого подвоха, вылетел за борт.

Схватившись за весла, Геля повернула лодку наперерез течению и изо всех силенок, какие были у нее и какие заметно прибавил ей страх, стала грести к берегу. Она так неумело и нерасчетливо тратила свои силы, борясь с рекой, что едва-то едва, на последнем дыхании, готовая разрыдаться от сознания своей беспомощности, от жгучей мысли, что ее может унести стремнина, добралась до отмели. Услышав шорох гальки, оглянулась на огни Буйной, порадовалась, что они стоят на одном месте, и бросилась из лодки. Под ноги ей попали ботинки Белявского. «Вот для чего ты оделся! — поняла теперь Геля. — В путь собрался!» Вся горя от ненависти к Белявскому, она швырнула его ботинки в реку.

— На, получай!

И только тут одумалась: да ведь Белявский-то наверняка погиб! Выпрыгнув из лодки, кусая губы, она опрометью понеслась к прорабской…

Когда Арсений открыл Геле дверь, она едва держалась на ногах. Боясь упасть, она невольно схватилась за протянутые навстречу руки Морошки и, порывисто уткнувшись головой в его грудь, вся дрожа, прошептала:

— Я утопила его…

Не сразу Арсению удалось заставить Гелю выговорить еще несколько слов и дознаться, где же она встретилась с Белявским, и не сразу он решился оторвать ее от своей груди. Из прорабской Морошка выскочил с мыслью, что моторист, конечно, погиб.

Около брандвахты слышались встревоженные голоса. Перед тем как сбежать с обрыва, Морошка провел лучом фонаря по тропе, и там, где она выходит на пологий приплесок и заворачивает к реке, в радужном сиянии света вдруг увидел Белявского; мокрый, в изодранной тенниске, он шел торопливо, шатаясь и что-то бормоча.

У Белявского не хватило сил взбежать на обрыв, хотя ему и очень хотелось вцепиться в горло Морошки. Хватаясь за дернинный край обрыва, он закричал во тьму, не видя прораба:

— Ты где, гад, где?

Кое-как выбравшись на обрыв и разглядев в темноте Морошку у комля поваленной бурей березы, что лежала близ тропы, Белявский бросился к нему с бранью, но его руки — показалось — мгновенно попали в железные клещи. Белявский закричал так, как еще не кричал от боли никогда; он был уверен, что кости его рук раздроблены.

— Тише, тише, — сказал ему Морошка.

С трудом опомнясь, прижимая к груди ноющие от боли руки, Белявский попросил:

— Будь человеком, выгони ее!

— Быть человеком — и выгнать?

— Да не философствуй, брось! Зачем она тебе? А я ее люблю.

— Но ведь она тебя не любит.

— Полюбит! Она моя!

— Что значит «моя»? — на сей раз без обычной паузы спросил Морошка. — С твоей меткой, что ли, как ярка?

— Угадал, так и есть, — ответил Белявский.

— Брось шутки! Брось! — сильно, басовито заговорил Морошка. — За такие шутки знаешь что бывает?

Услышав, что на обрыв поднимаются люди, прибежавшие с брандвахты, смелея, Белявский пошел грудью вперед и опять закричал во весь голос:

— Какие тут шутки! Она моя! Ты знаешь это слово — моя? Моя — и все ясно!

— Ты лжешь, Белявский! Лжешь!

— А ты спроси у нее, если не веришь!

— Злобствуешь? Осрамить задумал?

— Я спасаю ее от срама!

— Убирайся-ка ты, спаситель…

— А ты будешь с ней, да? — И Белявский начал размахивать кулаками перед Морошкой. — Не мечтай, прораб! Напрасные мечты! Этому не бывать! Моей была — моей и будет! Так и запомни!

Но тут машущие руки Белявского вновь попали в железные клещи. Вскрикнув, он рухнул на землю.

На обрыв выскочили взрывники.

— Уведите, он пьяный и мокрый, — сказал им Морошка.

Хотя и с трудом, но Белявский приподнялся на одно колено и заговорил в темноту, надеясь, что прораб еще поблизости:

— Взрывчаткой? Какая в сердце? А вот попробуй, взорви! Попробуй!

Кто-то из парней, окруживших Белявского, сказал:

— И верно, пьяный…

Игорь Мерцалов пробился к Белявскому и, подхватив его под руки, в один прием поставил на ноги.

— За что он тебя? Ревность обуяла? — И зашумел, оборачиваясь к прорабской: — Ну, прррораб, погоди.

Но Арсений не слышал Мерцалова. Он ничего не слышал и не видел, кроме огня в своей комнатушке, и только поэтому, вероятно, оказался не у двери, а перед окнами прорабской. Окно было распахнуто, и в нем он увидел Гелю.

— Закрой, мошка набьется, — глуховато, ослабевшим голосом, словно после болезни, сказал ей Морошка.

— Он так кричал, — шепотом сказала Геля.

— Закрой.

Помедлив, Геля с усилием выговорила:

— Я все слышала, Арсений Иваныч.

— Он негодяй…

— Да, он негодяй, — согласилась Геля. — Но он сказал правду, Арсений Иваныч.

— Не верю! Не верю! — заговорил Морошка, хватаясь за створки и горячо дыша в окно.

— Это правда, Арсений Иваныч, — сдерживая рыдания, повторила Геля. — Боже мой, да зачем все, что было со мной, правда? Зачем все это было?

— Замолчи! Я не верю!

— Но это было…

IV

…К июлю на Стрелковском пороге, что в самом устье Ангары, заметно поднялись над гребнистой, изумрудной стремниной серые гранитные скалы. На перепадах, где атласное полотно водостока натягивалось до отказа, теперь можно было разглядеть большие темнокожие валуны и плиты; они зловеще таились в речной пучине, как осторожные, допотопные чудовища, боявшиеся выбраться на свет.