Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан внес поправку, и дзот исчез в дымном взбросе.
— Так. Значит, говоришь, — командир огневого взвода? А теперь попробуем всей гармонью. Огонь!
Крылов ощутил укол зависти к капитану, впервые испытал острое чувство зависти к другому человеку на войне: капитан легко, даже играючи обрушил на немецкие окопы настоящий ураган. Вверх взлетали бревна перекрытий, опушка леса потемнела от дыма и вздыбленной земли. Вот это работа!
— Училище, говоришь, с отличием кончил? — капитан взглянул на ошалевшего от волнения Водоналейко. — Так. Никитин, слушай. Тут один лейтенант заблудился, огневик, только из училища, в пехоту попал. Как там нашего новенького — Рожков? Позови его!
— С-саня Рожков… Мы с ним… рядом спали.
— Рожков? Сейчас с тобой Водолейко говорить будет! Знаешь такого?
В трубке послышался обрадованный голос.
— Саня!.. В пехоте… понимаешь… нет, недоразумение какое-то… Меня не…
Капитан перехватил у него трубку:
— Никитина дай! Никитин? Сейчас этот Налейка будет корректировать! Он тут совсем скис, маму вспомнил! Давай, давай, ничего! Он училище с отличием кончил! К себе возьму, помощником! Ну, Водолейка, смотри не долей-ка! На гауптвахту вместе пойдем!
— А сколько можно снарядов? У нас в училище.
Лейтенант все еще не верил, что, наконец, попал в артиллерию. Тихим голосом, заикаясь от волнения, он передал данные и запнулся:
— А вы надо мной не смеетесь? А они меня послушают?
— Не дрейфь, Налейка!
«Огонь» лейтенант проговорил осторожно, будто страшился этого слова. Но едва он сказал, позади тукнуло, над головой с режущим слух воем пронесся снаряд и поднял в немецкой траншее огромный ворох дымной земли.
Лейтенант сразу подобрался, от его нерешительности не осталось следа.
— А я училище…
— Глуши батареей, Залейка!
Эффект батарейного залпа опять превзошел ожидания Крылова и вызвал у него зависть — теперь уже к лейтенанту: вот это работа.
Капитан в тот же день ушел, за ним ушли связисты.
Лейтенанта Водоналейко будто подменили: он больше не обращал внимания на вшей, на немытые руки, на обстрел немцами деревни. Теперь он смотрел смело, в голосе у него появились решительные нотки.
Через сутки его перевели в артполк.
Проводили лейтенанта тепло, простив ему и наскоки на сорокапятку, и унылые дни, прожитые вместе с ним.
— Ты не обижайся, лейтенант, что мы тут. Не со зла. — признался Камзолов.
— Я привык: фамилия у меня такая. — с неменьшим простодушием ответил Водоналейко. — Ведь мама.
Мисюра подарил ему зажигалку, а Василь Тимофеич вызвался проводить его за деревню.
На прощанье Водоналейко окончательно перечеркнул былые недоразумения:
— А вы. Я ведь не знаю вашей пушки. Я вам только.
В общем, лейтенант оставил в сердцах сорокапятчиков добрую память о себе. Пребывание на передовой отразилось не только на его внешнем виде, но и на походке: теперь он шагал почти так же уверенно, как Василь Тимофеич и сержант-артиллерист.
* * *
В этой истории Крылову открылся неожиданный смысл: человек на войне следовал своим собственным желаниям и стал счастливее. Крылов никогда не выбирал, что лучше для него самого. Он довольствовался тем, что ему предлагала война: потребовались добровольцы в авиадесантные войска — он бросил школу и ушел в армию. Военная судьба привела его в противотанковую батарею — он в ней и остался, повинуясь тому же «надо». Лишь в партизанский отряд он попал по собственной воле, и именно там он нашел свое счастье…
Не ошибался ли он, следуя только долгу и отодвигая личное на задний план? Можно ли быть счастливым, повинуясь лишь долгу? Долг — это общее, для всех, а счастлив же или несчастлив человек всегда по-своему. Может быть, ему, когда он отстал от партизан, надо было, несмотря ни на что, идти в Старую Буду?
С той поры миновало больше года. Он давно привык к батарее и давно уже повторял пройденное, жил вполсилы, хотя мог бы решать задачи посложнее. Он шел по фронтовым дорогам, довольствуясь скромной работой, будто достиг всего, чего желал.
А что он мог еще?
* * *
Принесли письмо от Саши. Наконец-то. Их переписка прервалась почти полгода тому назад.
«Привет, дружище!
Гипс сняли — пишу собственной рукой. В этот раз мне досталось крепко, еле выкарабкался. А знаешь, кто меня перевязывал на Соже? Лида Суслина! Да-да, наша Лида. Она, оказывается, молодчина. Я был тогда плох, поговорить не удалось, а теперь мы ее, конечно, разыщем. Нам с тобой многих разыскивать надо.
Поправляюсь, уже выхожу греться на солнышке. Городок мой маленький, тихий, стучат только поезда. Но скоро и я двинусь в твою сторону, а то ты без меня и войну кончишь!
Потрудились мы с тобой порядочно, досталось нам тоже немало, но я не жалею, что у нас такая судьба. Есть, конечно, и такие, кому сейчас легко — пусть. В свое время с каждого спросится, кто где был, а пока у нас с тобой дела поважнее.
Дома у меня и у тебя благополучно (получил письмо от Шуры). Пиши, у тебя сейчас должно быть свободное время.
Не писала ли тебе Галя? Я давно ничего о ней не знаю.
Будь здоров, дипломат! А ведь мы с тобой одними и теми же путями ходим…»
Много хороших людей встретил в последние годы Крылов. Война упорно разлучала его с ними — один Саша неизменно возвращался к нему и опять шел рядом. Это Сашино постоянство всегда действовало на него успокаивающе. И ничего он не утратил, ни в чем не изменил себе! В конце концов важно не то, что у тебя в руках, — винтовка, сорокапятка или гаубица, — а что ты честно выполняешь свой долг. Место Водоналейко у гаубицы, а он останется с пехотой и пойдет своим путем. Конечно, он устал от тягостного однообразия фронта, ему хотелось перемен, новых впечатлений, он мечтал побродить по мирным проселочным дорогам. Силы человеческие небеспредельны, и в том, что он позавидовал Водоналейко, виновата эта усталость. Саша прав: сначала война, а после нее все остальное. Сейчас пехота в обороне, а потом Крылов пойдет дальше, до самого конца. Разве есть что-нибудь важнее этого?
29
ВО ВТОРОМ ЭШЕЛОНЕ
Через несколько суток полк сняли с передовой. На рассвете Омелин
