Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Сталин хотел, чтобы в декларации было отражено положение, много значившее для него. В первом пункте декларации говорилось: «Каждое Правительство обязуется употребить все свои ресурсы, военные и экономические, против тех членов тройственного пакта и присоединившихся к нему, с которыми это правительство находится в войне». Поскольку Советский Союз не был в состоянии войны с Японией, последние слова этого пункта освобождали Сталина от необходимости объявлять войну Японии. Рузвельт в целом был доволен документом, но его не устраивало название – Объединенные Державы. Он придумал более звучное название: Объединенные Нации. Решив поделиться своим предложением с Черчиллем, президент прошел по коридору в его комнату, где премьер-министр, собираясь принять ванну, расхаживал по комнате абсолютно голый. Не придав никакого значения наготе Черчилля, Рузвельт предложил изменить название Объединенные Державы на Объединенные Нации. Черчилль согласился, добавив, что Байрон использовал те же самые слова в «Паломничестве Чайльд Гарольда». Позже Черчилль сказал королю Георгу, что он был первым британским премьер-министром в истории, который встретил главу государства в голом виде. Рузвельтовские «Объединенные Нации», написал Черчилль, «значительно лучше», чем «Объединенные Державы»[1169].

12 декабря New York Times напечатала список двадцати пяти[1170] воюющих стран-союзниц.

Индии – ее войска сражались в Северной Африке, Малайе, Ираке и Персии – не было в списке, опубликованном в Times. Для Черчилля имело смысл исключение Индии из списка; Индия, в конце концов, была частью Британской империи, и Лондон диктовал внешнюю политику Индии. Черчилль уже много месяцев давал понять, что любые изменения в колониальном статусе Индии могут иметь место только после войны и что он не может, на законном основании, диктовать условия послевоенному парламенту, в котором он и его коалиционное правительство не будут играть никакой роли. Но Рузвельт добился включения Индии в декларацию и дал указание Халлу добиться согласия британцев по этому вопросу. Халл, с готовностью убежденного антиимпериалиста и еще не остывший от гнева после событий в Сен-Пьере (к которым, по его мнению, Черчилль приложил руку), взялся за решение задачи. Военный кабинет выступил против включения Индии, согласившись с мнением Черчилля. Галифакс, желая избежать проблем с американцами, сказал Черчиллю, что участие Индии в составлении Версальского договора двумя десятилетиями ранее может стать прецедентом для включения ее в союзный договор и таким образом Рузвельт будет спокоен. Компромисс был достигнут: Индию включили в список стран-союзниц, но без каких-либо упоминаний о предоставлении суверенитета. Черчилль уступил Рузвельту как в случае с Индией, так и по вопросу исключения из списка стран-союзниц «свободных французов»[1171].

Он в очередной раз пошел на уступку, когда Рузвельт потребовал, чтобы Соединенные Штаты первыми подписали договор, затем Великобритания, Советский Союз и Китай. Для Рузвельта эмоциональная значимость Китая подкреплялась стратегическими соображениями. Эта страна с почти пятимиллионным населением, сказал он Черчиллю, выйдет из войны вооруженной и готовой заполнить вакуум, созданный поражением Японии. Лучше вежливо обращаться с китайцами сейчас, чем столкнуться с ними потом. Китай для Черчилля был союзником, но «не мировой державой, такой, как Великобритания, Соединенные Штаты или Россия». Но Рузвельт так решительно настаивал на статусе Китая, что Черчилль телеграфировал Уэйвеллу: «Если бы я мог в одном слове выразить урок, который мне преподали Соединенные Штаты, то это слово было бы «Китай». И Китай занял четвертое место в списке.

Но в том, что касалось знания языка, президент уступал Черчиллю. Рузвельту не нравилось название, которое предпочитала пресса, – Вторая мировая война, и он предложил придумать новое, более поэтичное название. В Белый дом хлынул поток предложений, и Генри Луис Менкен составил список предложенных названий, среди которых были «Война на выживание», «Необходимая война», «Сумасшедшая война», «Война против тиранов», «Дьявольская война», «Ад». Любое из тех названий было применимо к данной войне, но пресса упорно отстаивала название «Вторая мировая война». Черчилль тоже предложил свой вариант: двумя словами он выразил Рузвельту название для войны; в паре слов он выразил наследие миротворцев и изоляционистов: «Ненужная война»[1172].

После почти двухнедельных дебатов, 5 января, не желая больше злоупотреблять гостеприимством Рузвельта, но еще не готовый вернуться домой (американские и британские военачальники только приступили к работе), Черчилль принял приглашение администратора программы ленд-лиза Эдварда Стеттиниуса провести несколько дней в его доме на берегу моря, во Флориде. Старику нужна была передышка, Рузвельту и Гопкинсу тоже нужно было передохнуть – от Черчилля. Элеонора Рузвельт позже вспоминала: «Я заботилась о создании комфортных условий [для Черчилля], но всегда радовалась, когда он уезжал, поскольку знала, что моему мужу потребуется отдых, ведь он работал в обычные часы вдобавок к необычным часам работы, которые предпочитал Черчилль». Эти совещания так утомили Гарри Гопкинса, что он лег на неделю в Вашингтонский военно-морской госпиталь, чтобы провести неделю в постели[1173].

Самолет Маршалла, на борту которого находились Черчилль и около дюжины его сотрудников, приземлился на маленьком аэродроме в Уэст-Палм-Бич. Оттуда на машинах они отправились на юг, в Помпано, где местным жителям объяснили, что шумиха в доме Стеттиниуса вызвана приездом английского инвалида по имени мистер Лобб. По приезде мистер Лобб сразу отправился на пляж, где он плескался в теплых водах океана и плавал голышом, пока кто-то не заметил большую акулу. «Они сказали, что это была голубая акула, – позже написал Черчилль, – но быть съеденным голубой акулой так же неприятно, как и любой другой». Инспектор Томпсон приказал ему выйти на берег, но Черчилль отказался выходить из воды. Акула, медленно описав большой круг, уплыла. «Моя туша, – крикнул Черчилль тем, кто был на берегу, – отпугнула ее, и она уплыла подальше в океан». Однако с этого момента он держался на мелководье, «наполовину погрузившись в воду, как гиппопотам в болоте». Черчилль, принимавший солнечные ванны, по словам Томпсона, «выглядел словно огромный, общительный и слегка перекормленный ребенок».

Рузвельт прислал личного шеф-повара, чтобы тот приготовил для Черчилля clam chowder[1174], но Черчилль отдавал предпочтение боврилу, который запивал шампанским.

Он курил сигары, выпивал, купался и резвился в волнах в солнечной, отделенной от остального мира Южной Флориде, такой далекой от войны. Это был его первый отпуск за три года. И хотя в начале января американцы совсем не представляли, какие проблемы их ожидают в будущем, Черчилль, покачиваясь на волнах прибоя во Флориде, «без сомнения» знал, что их ожидало, – «время страданий» и «разочарований и неприятных сюрпризов». Он говорил об этом британцам уже почти два года и сказал то же самое американцам несколькими днями ранее. Он знал, что по приезде в Лондон – это его совсем не радовало – ему придется снова говорить королю, парламенту и британцам, что худшее еще впереди. После пяти дней виски, горячих ванн и теплой Флориды Черчилль позвонил Рузвельту, сообщив, что возвращается в Вашингтон. Памятуя о просьбе Джона Мартина соблюдать осторожность при разговорах по незащищенной телефонной линии, он прошептал: «Я не могу сказать вам, как мы приедем, но мы поедем на пуф-пуф, понимаете? Пуф-пуф»[1175].