Все волки Канорры - Виктория Угрюмова

Кавалеристы затравленно озирались и предлагали каждому встречному-поперечному воину выгодный обмен противников с доплатой и поощрительными призами. К чести их братьев по оружию, ни один из них не оказался настолько глупым или жадным, чтобы принять это предложение и променять приличного монстра вроде косматоса или смертоносного демона, как Намора Безобразный, на стаю диких необузданных фей.

Гризольда какое-то время скептически наблюдала за происходящим, сидя по обыкновению, на правом наплечнике Зелга и пыхтя трубкой, и ежеминутно напоминала себе, что она приставлена стеречь покой кассарийского герцога, и клялась не вмешиваться. Наконец, ее терпение лопнуло, и она завопила:

— Какое жуткое дилетантство! Какое любительское безобразие! Нет, им необходимо чуткое руководство, а не то они погубят мою репутацию! Галя, подождите меня тут и постарайтесь не впутаться в какую-нибудь неприятность. Я скоро вернусь.

С этими словами фея взмыла в воздух и понеслась к родственникам, выкрикивая на ходу ценные указания. Зелг помахал руками, отгоняя дым, и жадно глотнул свежего воздуха. Тетя Вольпухсия вспыхнула, как стог сена засушливым летом после удара молнии — мгновенно, ярко и вся сразу. Дядя Герменутий заверещал что-то педагогическое. Начал он довольно оригинально, со слов «Вот я в твои годы…». Гризольда метко парировала: — «Когда это было. Еще Тотис не спал». Тетя Вольпухсия вспыхнула вторично: так бывает, что молния ударяет в одно место дважды. Молодежь привычно разделилась на два лагеря — сторонников Гризольды (они всегда завидовали ее независимости) и поборников традиций (они всегда завидовали ее независимости); и обе стороны тут же принялись доказывать с пеной у рта, кто из них более прав в исторической перспективе, опираясь на конкретные примеры. Для примера они избрали тех, кто оказался под рукой — рыцарей Ройгенона, и бедняги быстро поняли, что если они думали, что у них проблемы, то это были не проблемы, а тотисова благодать, а настоящие проблемы начались только сейчас.

* * *

Нынешним утром маркиз Гизонга чувствовал себя совершенно особенно: он будто бы вернулся в добрые славные времена, когда был юным беззаботным виконтом Шушимой, притчей во языцех в полку тяжелой кавалерии, бретером, любимцем женщин — вечно без гроша в кармане, но зато с обязательной парой записочек от страстных поклонниц. Ему было неполных восемнадцать лет, когда он несся в лобовую атаку на гриомские полки, обгоняя знаменосца, и до сих пор вспоминал, как хлопал на ветру флаг за его спиной. Если бы кто-то сказал ему тогда, что двадцать пять из следующих тридцати лет, то есть почти всю будущую жизнь, он проведет в неуютных кабинетах Главного казначейства, исписывая и читая пальпы скучных бумаг, он бы посмеялся над горе-пророком и ни за что не поверил ему. В отличие от маркиза Гизонги, виконт Шушима жил сегодняшним днем, не представлял, что ему когда-нибудь может исполниться сорок лет, и видел себя бравым полковником в боевых наградах и шрамах.

Битва при Липолесье не могла с такой полнотой воскресить его воспоминания, потому что слишком сильно отличалась от нынешней. А сегодня он ощутил на губах давно забытый вкус — азарт охотника, беззаботность смертного, не боящегося смерти, и веселую злость. Как и тридцать лет назад, он защищал Тиронгу от захватчиков; и первым врезался в тесные ряды вражеских топорников, обогнав удивленного Борзотара с черным знаменем Кассарии; и оно снова хлопало у него за спиной, как крылья огромной птицы.

Тем временем, сотня солдат Лягубля, меченосцы Мелонского пехотного полка, обратили свои взоры на вызывающую фигуру на вершине воздвига, который они упорно продолжали полагать пирамидой. Загадочный человек с загадочным инструментом в руках, делающий загадочные пассы и выкрикивающий загадочные слова, их сильно нервировал, и они пришли к выводу, что этому издевательству нужно положить конец. И они принялись карабкаться наверх. Воздвиг не был предназначен для восхождений — его ступенчатые бока из гигантских блоков черно-багрового обсидиана высотой в человеческий рост препятствовали легкомысленному отношению. Отполированный до зеркального блеска обсидиан оказался ужасно скользким, и каждый новый ярус пирамиды меченосцы одолевали все с большим трудом и все с меньшим энтузиазмом. Хоть они и считались легкой пехотой, но доспехов и оружия на них было понавешено немало: панцири, наколенники, наручи, шлемы, щиты, два длинных клинка, три коротких — с таким весом и на равнине приходится нелегко, а уж совершать восхождение — врагу не пожелаешь. Само собой, что их недовольство Мардамоном росло прямо пропорционально затраченным усилиям и обратно пропорционально здравому смыслу. Где-то на середине воздвига кое-кто из них еще слышал слабый голос разума, вопрошавший, а что они собираются делать, когда доберутся до колдуна в багровой мантии, и уверены ли они, что он не окажет им никакого сопротивления? Но потом голос разума замолк, и мелонцы, сопя, пыхтя и обливаясь потом, упрямо ползли наверх без малейшего представления, а что будет потом.

Бывалые путешественники утверждают, что такое магическое воздействие оказывает на средний ум любая гора — она заставляет тебя беспричинно карабкаться на самую вершину, и уже только добравшись до желанной цели, ты озадачиваешься двумя важными вопросами: что я тут делаю и как теперь попасть вниз.

Пессимист, оказавшись перед выбором из двух зол, выбирает оба

Оскар Уайльд

При виде такого множества неделикатных людей, явно чуждых высокой культуре жертвоприношения, Мардамон заметно огорчился. Как всякий энтузиаст, он верил в себя, но как всякий здравомыслящий человек — только до определенной степени. Жрец всмотрелся в лица тех, кто так стремился на встречу с ним: их выражение показалось ему каким-то безрадостным, озабоченным и даже озлобленным, — и он призывно замахал Крифиану, который как раз кружил над воздвигом, давая понять, что эту аудиторию он уступает ему без сожалений. Грифон серебряной стрелой понесся вниз.

В тот же самый миг монстр Ламахолота заметил, что одному из его новых соотечественников грозит нешуточная опасность. Мардамону он глубоко симпатизировал: жизнерадостный жрец первым приветствовал его на новом месте, увил лентами, пообещал достойные его кровавые жертвы и для начала принес очень вкусный пирожок, сплясал вдохновляющий танец и устроил импровизированное шествие, чем возбудил интерес троллей-фольклористов и местного Общества Рыболюбов. Так что, по достоинству ценя участие Карлюзы и Левалесы в своей судьбе, монстр Ламахолота был склонен считать своей доброй феей именно Мардамона. Добрыми феями не разбрасываются, и монстр грозно запыхтел по ступеням следом за меченосцами. Не то чтобы ему было легче взбираться, но исполинские размеры позволяли ему преодолевать больше пространства за то же время, и вскоре он их нагнал. Зажатые между разгневанным грифоном и еще более разгневанным озерным чудовищем на скользких ступенях воздвига, меченосцы прокляли ту минуту, когда решили связаться с колдуном. Если бы Мардамон знал, что солдаты думают, будто это он призвал своими заклинаниями кошмарных выходцев из древнего бестиария, он бы бабочкой спорхнул по ступенькам и сердечно облобызал каждого. Однако жрец ничего этого не знал и прикидывал сейчас, удастся ли монстру Ламахолота и Крифиану задержать противников настолько, чтобы он успел хотя бы вкратце ознакомить их со своей доктриной и убедить, что все их неприятности проистекают от невежества. Он хотел бы процитировать им мудрого Прикопса и зачитать несколько вдохновляющих строк из поэмы соседа Зубакинса, которую циклоп продекламировал ему накануне вечером. Но меченосцы кубарем скатились вниз, и, по крайней мере, этой опасности избежали.