Капитан Трафальгар. Наследник Робинзона. Радамехский карлик. - Андре Лори

— Бедняжка! Бедное дитя! — почти в один голос сказали все присутствующие с глубоким участием.

В этот момент Фатима вернулась, и разговор перешел на другую тему.

— Это поистине великое несчастье для успехов цивилизации, что Гордон не остался генерал-губернатором Судава! — дипломатично заметил баронет.

— Конечно, — согласился господин Керсэн, — и хотя мы не всегда живем в добром согласии, как вам известно, всякий раз, когда заходит речь об английской политике в этой стране, я все же, не задумываясь, соглашаюсь с вами относительно вашего славного соотечественника: действительно, египетское правительство никогда не имело более честного, отважного и разумного слуги, чем полковник Гордон. И если бы он оставался в Хартуме, Судан и посейчас оставался бы совершенно спокойным и цветущим.

— Но почему же он не остался в Хартуме?

— Потому что он не доверял новому хедиву Тэвфику, а генерал-губернатору Судана прежде всего необходимо быть уверенным в тех, кому он служит!

— Как бы там ни было, но, потеряв его, можно сказать, что Египет потерял вместе с тем и верховья Нила! — воскликнул доктор Бриэ, — потерял такую чудную страну, такую богатую, плодородную и легко управляемую благодаря своему кроткому и безобидному населению!… Ведь с того времени, как египтяне овладели ею с полстолетия тому назад при Мухаммеде Али, они не сделали здесь ничего, кроме одних глупостей, самых нелепых и самых непростительных, или же делали вещи совершенно возмутительные и омерзительные… Они разрушили и разорили все, что только могли, ограбили всю страну и довели все население до полного отчаяния… Если действительно когда-либо восстание было вызвано в стране крайнею нуждою и голодом, то это именно в данном случае! И теперь одному Богу известно, чем все это может кончиться!

— Пожелаем во всяком случае, что бы все это кончилось хорошо для наших друзей! — сказал господин Керсэн, подымая бокал за здравие своих гостей…

После обеда все по обыкновению перешли пить кофе на террасу, где разговор опять вернулся к той же неистощимой теме о Судане и тех надеждах, какие можно было возлагать на него.

Гертруда, которой уже немного надоело слушать об этом, пошла и присела к роялю; она стала наигрывать те старые забытые французские мотивы, которые теперь, благодаря капризу моды, стали вновь оживать в памяти людей, чаруя их своей наивной прелестью и простотой. Едва успела она заиграть, как Норбер Моони, покинув компанию мужчин, собравшихся на террасе, подошел к ней, чтобы послушать ее игру.

— Благодарю вас, — ласково сказал он, — я унесу в душе в глубь африканской пустыни эти милые, нежные мотивы, как последний отголосок далекой, любимой родины!

— О, господин Моони, не старайтесь вызывать сострадание к себе! — воскликнула молодая девушка…- вы, верно, хорошо знаете, что все мы здесь — и бедный папа, и доктор Бриэ, и я, — все будем погибать от тоски и скуки, когда вы уедете от нас… Вас трудно будет заменить, вас и сэра Буцефала…

Хотя этими словами молодая девушка ставила их обоих на одну доску по свойственной всем женщинам маленькой скрытности и лукавству, но, в сущности, давно уже сумела различить, какого рода впечатление она произвела на каждого из них. Она отлично понимала, что чувства их к ней находятся в обратной пропорции к их проявлениям.

Ухаживание баронета было, быть может, и искренне, но банально. Те же маленькие знаки внимания, предупредительность, ту же любезность он оказывал уже, быть может, сотне девушек до нее, а завтра с одинаковым усердием будет применять все это к десятку других барышень, и все в том же духе, в том же виде, тогда как ухаживание молодого астронома носило какой-то исключительный характер: в нем чувствовалось нечто лично к Гертруде одной относящееся, что придавало всем его любезностям и словам особую цену в ее глазах.

— Если бы я мог думать, что вы сохраните обо мне добрую память, мне было бы не так тяжело уезжать отсюда! — продолжал молодой ученый. — Но как я смею надеяться на это? Простите, если я осмелюсь это сделать, но, право, то впечатление, которое я уношу отсюда, так свежо, так правдиво, что для меня было бы слишком тяжело, если бы я не смел надеяться хоть на самую маленькую взаимность!

— Вы правы, что избегаете обычных банальных излияний и уверений, — сказала Гертруда, — их изношенность и пошлость невольно чувствуется всегда, и особенно неприятна, когда для выражения искренних чувств приходится прибегать к словам самым избитым. Во всяком случае, смело могу уверить вас, что и я, и отец моя, мы всегда сохраним о вас самую дружественную память!

— Вы очень добры, что говорите мне это, но будьте осторожны, я, быть может, злоупотреблю этой вашей добротой и позволю себе сделать вам одно признание…

— Я вас слушаю! — сказала Гертруда Керсэн, инстинктивно чувствуя, что этот человек не из числа тех людей, для которых подобная близость могла бы подать повод к излишней фамильярности или нахальству.

— Так вот, я хочу вам сказать, что в этот момент, когда я уже так близок к цели моей экспедиции, мною овладевает какая-то безнадежная тоска, какая-то странная апатия, усталость, какой я раньше никогда не испытывал. Что это? Грустное ли предчувствие чего-то?… Или же я в самом деле слишком понадеялся на свои силы? Не знаю, но мне смертельно больно и тяжело покидать Суаким!

— Что же, вы думаете отказаться от своего предприятия? — спросила Гертруда с нескрываемым удивлением.

— Клянусь вам, — воскликнул он, — мне кажется, что одного вашего слова было бы достаточно, чтобы заставить меня сделать это!…

Наступила минута молчания.

— Но слова этого я не произнесу, — серьезно и задумчиво сказал Гертруда, — не произнесу даже в том случае, если бы чувствовала за собой право сделать это! Я не хочу, чтобы вы пожертвовали наукой ради личных интересов! Я верю в вас и в вашу удачу, господин Моони! И вот почему вместо того, чтобы отвратить вас от нее, я, если бы это было нужно, сама сказала бы вам: «Соберите все свои силы и смело, с Богом вперед!… Дайте тем из ваших друзей, которые верят ввас и ваши силы, радость видеть вас победителем, видеть ваше торжество!»

— Я нашел наконец ту поддержку, в которой так сильно нуждался! Вы оказали ее мне, мадемуазель Керсэн, и я никогда не забуду этого. Вы видите меня возрожденным, готовым смело двинуться вперед на борьбу и смерть. Благодарю от всей души! — добавил он, пожимая маленькую ручку, доверчиво протянутую к нему. — Прощайте!…

— Как? Неужели вы уже покидаете нас! — сказал господин Керсэн, входя в гостиную и поймав на лету последнее слово господина Моони.