Конец вечности - Айзек Азимов

— Только не рассказывай мне, что она уже проделывала подобное с тобой.

— Только потому, что я ей нравлюсь и стараюсь держаться дипломатично. Я просто боюсь рассердить её, ведь страшно подумать, на что она способна в гневе. Ты хоть понимаешь, что я удерживал её? Уж оцени хотя бы это. Она собиралась выйти на Эритро на следующий день после полёта, а я продержал её здесь целый месяц.

— И как же тебе это удалось?

— Чистой софистикой. Сейчас декабрь. Я сказал ей, что через три недели Новый год — по земному стандартному времени — и открыть новую эру в истории Эритро лучше всего с начала года, А знаешь, ведь она так и воспринимает свой приезд на планету — как начало нового века. Что делает всё только хуже.

— Почему?

— Потому что для неё это не личный каприз, а дело жизненно важное, и не только для Ротора — для всего человечества. Что ещё можно сравнить с тем ощущением, когда и сам получаешь удовольствие, и можешь назвать этот процесс жизненно важным вкладом в процветание рода людского. Тут всё себе простишь. Я сам так поступал, и ты тоже, да и любой человек. Насколько мне известно, даже Питт обнаруживает естественную склонность к этому занятию. Наверняка уже успел убедить себя в том, что и дышит лишь ради того, чтобы растениям Ротора хватало углекислоты.

— Значит, сыграв на честолюбии, ты уговорил её подождать?

— Да, и у нас останется неделя на поиски средства, чтобы остановить её. Должен признаться, что я не смог одурачить её. Подождать она согласилась, но сказала: «Вам, дядя Сивер, кажется, что, задерживая меня, вы можете добиться капельки симпатии у моей мамы, так ведь? Весь ваш облик говорит, что наступление Нового года на самом деле не имеет никакого значения».

— Сивер, какая невероятная бестактность!

— Просто невероятная точность, Эугения. Наверное, это одно и то же.

Инсигна отвернулась.

— Моей симпатии? Ну что мне сказать…

— Зачем говорить? — немедленно перебил её Генарр. — Я объяснил, что в молодости любил тебя и, постарев — или старея, — нахожу, что чувства мои не переменились. Но это мои сложности. Ты всегда была честна со мной и никогда не давала оснований для надежды. И если по собственной глупости я предпочитаю не считать «нет» окончательным ответом, это опять-таки тебя не должно волновать.

— Меня волнует, когда ты расстраиваешься…

— Ну вот, уже хорошо. — Генарр вымученно улыбнулся. — Гораздо лучше, чем вовсе ничего.

Инсигна с видимым облегчением возвратилась к прежней теме:

— Но, Сивер, если Марлена всё поняла, почему же она согласилась подождать?

— Возможно, тебе это не понравится, но лучше всё-таки знать правду. Марлена сказала мне: «Дядя Сивер, я подожду до Нового года, потому что и маме будет приятно, и вам я хочу помочь».

— Так и сказала?

— Пожалуйста, не сердись на неё. Наверное, мой ум и обаяние сделали своё дело, и она старается ради тебя.

— Прямо сваха, — проговорила Инсигна, не то недовольная, не то удивленная.

— А вот мне подумалось, что, если ты сумеешь заставить себя обнаружить ко мне какой-нибудь интерес, нам, возможно, удастся подтолкнуть её к поступкам, которые способны, на её взгляд, этот интерес укрепить… Правда, твоя заинтересованность должна выглядеть достаточно правдоподобной, иначе она всё поймет. Ну а если интерес будет реальным, ей не придётся идти на жертвы ради его укрепления. Ты поняла меня?

— Понимаю, — ответила Инсигна, — мало мне проницательности Марлены — так тут ещё ты со своими приёмами истинного макиавеллиста.

— Прямо в сердце, Эугения.

— Ну а почему не сделать попросту? Почему не отправить её наконец обратно на Ротор?

— Связав по рукам и ногам? От безрассудства можно пойти и на это. Однако мне удалось понять, о чём она мечтает. И следом за Марленой я начинаю подумывать об освоении Эритро… Подумай, целый огромный мир…

— Дышать этими бактериями, пить их и есть? — Инсигна скривилась.

— Ну и что? Мы и так каждый день поглощаем их в неимоверном количестве. Нельзя же совершенно очистить от них Купол. Кстати, и на Роторе тоже есть бактерии. Их тоже пьют, едят и вдыхают.

— Но там знакомые бактерии, а здесь они инопланетного происхождения.

— Тем проще. Раз мы к ним не приспособлены, значит, и они к нам тоже. А посему они не могут сделаться паразитами, можешь считать их частью здешней пыли.

— А лихоманка?

— Безусловно, она и создаёт все сложности, когда речь заходит о таком простом деле, как выход Марлены из Купола. Но мы примем все меры предосторожности.

— Какие же?

— Во-первых, на Марлене будет защитный комбинезон, во-вторых, я сам пойду с ней. Буду при ней за канарейку.

— Как это — за канарейку?

— Так делали на Земле несколько столетий назад. Шахтеры брали с собой под землю канареек — знаешь, такие желтенькие птички. Если в воздухе появлялся газ, канарейка умирала первой, а люди, заметив опасность, успевали оставить шахту. Иными словами, если я странно себя поведу, мы оба немедленно окажемся здесь.

— А что, если сперва это произойдёт с ней?

— Сомневаюсь. Марлена считает себя иммунной. Она повторяла это уже столько раз, что я начал ей верить.

55

Никогда прежде не случалось Эугении Инсигне с таким страхом следить за календарем, ожидая наступления Нового года. Ведь календарь был пережитком прошлого, к тому же дважды измененным.

На Земле он отмечал времена года и даты, связанные с ними, — осеннего и весеннего равноденствия, зимнего и летнего солнцестояния — впрочем, повсюду они назывались по-разному.

Инсигна не забыла, как Крайл объяснял ей все хитросплетения календаря, мрачно и торжественно, как бывало всегда, когда речь заходила о чём-то, напоминавшем ему Землю. Она усердно, но с опаской вслушивалась: усердно — потому, что всегда стремилась разделить его интересы, ведь это могло ещё больше сблизить их; с опаской — потому, что память о Земле могла разлучить их, что в конце концов и произошло.

Странно, но Инсигну до сих пор мучили угрызения совести — правда, уже не так сильно. Ей казалось, что она уже плохо представляет себе Крайла, что помнит лишь воспоминания. Неужели только память о памяти разделяет теперь её и Сивера Генарра?

Именно такая память о памяти заставляла Ротор по-прежнему придерживаться календаря. Времен года на Роторе не было, годы исчислялись по-земному, как и во всех поселениях в системе Земли и Луны, вращавшихся вокруг Солнца. Исключение составляли немногочисленные поселения около Марса и в поясе астероидов. Само понятие времени года становится бессмысленным, когда этого времени нет. И тем не менее люди считали годы, а также месяцы и недели.

Дни на Роторе были частью искусственных двадцатичетырехчасовых суток. Половину суток поселение обеспечивали солнечным светом, другая половина считалась ночью. Можно было использовать любой временной интервал, но сутки постановили считать равными земным и делили на двадцать четыре часа по шестьдесят минут в каждом, которые, в свою очередь, по-прежнему состояли из шестидесяти секунд. Итак, день и ночь примерно составляли по двенадцать часов.

Обжившись в космосе, начали предлагать просто нумеровать дни, исчислять их десятками, сотнями и так далее: декадни, гектодни, килодни — а если в обратном направлении — децидни, сантидни, миллидни. Однако предложения были признаны абсолютно негодными.

Ни одно поселение не могло установить собственной системы исчисления времени, иначе торговля и сообщение погибли бы в наступившем хаосе. Единую основу по-прежнему могла предложить лишь Земля, на которой всё ещё обитало девяносто девять процентов всего человечества и к которой неразрывные узы традиций всё ещё приковывали оставшийся процент. Память заставляла Ротор, как и все поселения, придерживаться календаря, в общем-то бессмысленного для них.

Но теперь Ротор оставил Солнечную систему и превратился в обособленный мир. Дни, месяцы и годы в земном смысле слова перестали для него существовать. Но хотя солнечный свет уже не отделял день от ночи, дневное искусственное освещение по-прежнему сменялось тьмой — и наоборот — каждые двенадцать часов. Резкий переход не смягчали искусственными сумерками. Не было необходимости. Каждый поселенец был волен включать свет в своем доме по прихоти и по необходимости. Но дни отсчитывались по времени поселения, то есть земному.

Даже здесь, под Куполом на Эритро, где естественный день сменялся естественной ночью — хоть их продолжительность не вполне соответствовала таковой в поселении, — счёт времени вели по-земному (снова память о памяти).

Правда, некоторые уже ратовали за отход от патриархальных тенденций. Инсигна знала, что Питт был сторонником перехода к десятичной системе, однако опасался объявлять об этом открыто, чтобы не вызвать яростного сопротивления.