Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Штефан сошел с коня; один из куртян проворно спешился, расстелил свой плащ. Господарь уселся; поманив Русича, указал ему место рядом с собой.

Влад почтительно подошел, опустился на корточки чуть поодаль, за плечом своего господина.

— Что скажешь, витязь, — спросил Штефан, — теперь, когда нас так мало? Примем с султаном бой или далее побежим?

— Как укажешь, так и будет, господарь. — Влад позволил себе вольность: сорвал травинку, попробовал на зуб.

— А ты бы как решил? — господарь взглянул на апрода требовательно, чуть сдвинув брови.

— Сила-то у ворога небывалая, государь, — промолвил москвитин. — Перед такой отступать без боя — никто не осудит. Только вот… — Влад замялся.

— Что — только? Говори!

— Только такого еще не бывало, — решился Русич, бледнея, — чтобы вражья сила, какой бы ни была числом, в землю твою, государь, вступила и не была встречена.

Штефан усмехнулся, уставился снова вдаль. Русич снова будто подслушал собственные мысли князя.

Доселе непобедимый, доселе никем не сломленный, господарь Земли Молдавской привык к победам, не мыслил иной доли ни себе, ни своим полкам. И вот случилось, чего давно следовало ждать, — началось нашествие султана, тоже не знавшего еще поражения в бою. Высокий Мост тут не в счет, и не в том вовсе дело, что тогда турецкое войско вел евнух. Дело было в том, что Мухаммед в своем царстве до сих пор оставался лучшим, удачливейшим, умнейшим военачальником. Дело было еще в том, что враг выбрал лучшее для рати время года; что число пожаловавших осман увеличилось чуть ли не вдвое, тогда как его собственное войско на две трети истаяло еще до того, как начать действовать. В ту позапрошлую зиму Штефан смог устроить врагу ловушку, помогли распутица и туман; сейчас это было уже невозможно. Тогда он сумел напасть врасплох, теперь об этом нельзя было и мечтать. Враг был начеку, хорошо подготовился, его войско было закалено во многих победоносных битвах. Враг был небывало грозен и казался несокрушимым. На его, Штефанову землю, впервые вступила сила, способная — господарь видел это — его сломить.

Штефан мог, конечно, отступить в леса, как учил его когда-то славный Янош Хуньяди, как делал перед лицом сильнейшего противника его собственный отец, воевода Богдан. Уйти в кодры, чтобы из них непрестанно нападать на врага, уничтожать отряды, высылаемые его главными силами на добычу, за продовольствием и фуражом, постоянно тревожить вторгшегося захватчика, изматывая его и лишая мощи, пока не настанет время для того, чтобы нанести ему сокрушительный удар.

По целому ряду причин этот путь тоже мало подходил воеводе Штефану, по крайней мере в начале его нынешнего противоборства с султаном.

Доселе непобедимый, неизменно каравший за вторжение быстрым разгромом, как было уже с татарами и мунтянами, с мадьярами и с самими турками. Штефан был горд. Не встретить врага грудью, у самых границ, пустить его в сердце страны, может — к стенам самой столицы, где дом его и очаг, — для этого воеводе следовало крепко переломить себя, заставить себя смириться перед необходимостью, которая не виделась ему и в худших снах. И он не мог еще совладать с неукротимой гордостью, яростно отметавшей доводы здравого смысла, будничного благоразумия, которому приличествовало внимать, в представлении князя, разве что брашовскому бурграту. Не для смирения перед силой, пусть небывалой, пусть посланной самим роком, учили его искусству полководца великий Янош и отец Богдан, не для того он бился в тридцати сражениях и неизменно побеждал. А потому на каждый довод обыденного разума князь тут же находил противный, подсказанный мудрстью величия.

Штефан знал: в этом месте он встретит врага. Как повести дело дальше — это покажет уже бой. Сами турки говорят не напрасно: «А победа в руках аллаха!».

Князь легко поднялся, вдел ногу в стремя, подхваченное Владом, вскочил в седло. На груди, под простым воинским плащом, блеснули звенья легкой кольчуги, сверкнула на солнце драгоценная шейная цепь — алургида. Пустив коня шагом, воевода в глубоком раздумье стал спускаться в Белую долину с холма.

— А если он нас побьет? — спросил Штефан, хоть и вслух, но более самого себя, чем Русича.

— Прости, государь, опять на смелом слове, — приблизился снова Влад, — только на Москве у нас говорят: бог не выдаст — свинья не съест. Ведь войники-то твои возвратятся — и будет опять при тебе войско, как на прошлое крещение![72]

Войники вернутся! Не нарушат данной ему клятвы, не оставят отчизну в беде! Этому Штефан-воевода тоже верил незыблемо. И все-таки теперь, по здравом разумении, воевода не мог понять, почему он их тогда отпустил. В бессонные часы тех ночных раздумий, когда Штефан более старался привести в порядок обуревавшие его чувства, чем все спокойно взвесить и рассмотреть, в то утро, когда было принято небывалое решение, Штефан действовал в неудержимом, отметавшем все советы порыве великодушия, под властью редко пробуждавшейся в нем, но потому всегда неодолимой жалости. Да и зрелище целого народа, стоявшего перед ним на коленях, на всем огромном поле над Берхечем от холма до холма, могло потрясти, наверно, самые зачерствелые сердца. Перед боем же, здесь, поразмыслив и все продумав, заглянув поглубже в себя самого, воевода уверился: да, решение было здравым. Думай он о том же в спокойствии и без поспешности хоть целый год — не мог бы лучше решить.

И Берхеч, и Белая долина — не Высокий Мост. И обстоятельства нынче — иные, и войско у врага — не то, и поведение турок — разумнее: туркам всегда шли на пользу преподаваемые им уроки. О чем бы Штефан ни думал в те часы, в глубине сознания он уже понимал: с ходу султана не остановить, будь даже селяне-войники в час сражения при нем. Против великой силы нынешнего супостата нужно вести другую войну — лесную: малыми четами, тревожа и изматывая, выжигая землю на его пути, моря его голодом и жаждой. Такую войну его люди умеют вести отменно, хотя и от прямой схватки, если надо, не уклоняются. Пусть же уходят войники-крестьяне: главная сила войска, когда они вернутся, будет цела. Князь встретит врага на дороге к своей столице и, если так суждено, погибнет непобежденный, в бою. Это, может быть, решение воина, а не государя: Штефан сознавал, что в те трудные часы колебаний и внутренней борьбы воин в нем победил государственного мужа. Но разве господарь Штефан не воин более, чем князь?

Малую, лесную войну с османами двадцать лет назад, правда, вел и Цепеш, воевода мунтянский, и проиграл. Цепеш, может быть, одолел бы в ней, не случись измены; бояре предали князя Влада, предадут и его. Ведь они на Молдове сильны и могут сделать много зла, ибо неразумны, горды и алчны. Так пусть же, если он падет, падут и они в этой первой битве, ибо бояр он не отпускал от войска, да и они о том не просили. Знали, правда, что и сами могут уйти, если захотят спастись.