Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Галина Васильевна понимающе улыбнулась, поднялась и, прохаживаясь по комнате, заговорила:
– Вы все делаете правильно, Ангелина Георгиевна. У Печенкина просить нельзя – не даст. А если ничего не просить – даст все. Он же ребенок, мальчишка: кино, семечки, рука на колене… Как женщина женщину вы меня понимаете. Я после Илюши все аборты делала втайне от Володи. Он еще детей хотел, а я не хотела. Я ведь хорошо знаю, что это такое – много детей. Нас в семье трое было, три сестры, как у Чехова, я – самая старшая. Сначала меня одну родители любили, потом Валя родилась, на нее переключились, а уж когда Катя, я вообще изгойкой стала. Но тут и Валюха уже меня поняла. Дело до того дошло, что мы Катьку хотели убить, не помню уже, почему не убили… Я просто не могла себе представить, что буду кого-то после Илюши любить! Вот и делала аборты. А одного передержала, некогда было все, так его на шестом месяце вычистили – вот как я Илюшу любила… Я ради него на все пойду.
– Уходите! – каменея лицом, потребовала Геля. – Слышите – уходите!
Галина Васильевна не услышала, посмотрела на часы, покачала головой и воскликнула:
– Ой, мне пора! Мне моих мужиков кормить надо! Было очень приятно с вами познакомиться. Да не провожайте вы меня! Спускаться, потом опять подниматься – в вашем-то положении…
Однако Геля проводила незваную гостью до самой двери, не находя в себе сил для вежливой улыбки, все больше каменея лицом.
Входная дверь была приоткрыта. Галина Васильевна посмотрела на Гелю, потом на дверь, потом снова на Гелю, улыбнулась и негромко пропела:
Не запира-айте ва-шу дверь,Пусть будет две-ерь откры-ыта.
Оставшись наконец одна, Геля торопливо закрыла-таки дверь на все запоры, обессиленно привалилась к ней спиной, обхватила живот руками, и лицо ее исказилось в приступе страха.
Глава двадцать пятая. А КТО ГОВОРИТ, ЧТО АКТУАЛЕН?1– Стой! – неожиданно заорал Печенкин.
Водитель резко нажал на тормоз, «мерс» встал, и сзади, заюзив, в него чуть не въехал «субурбан». Пока выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович уже стоял на тротуаре – широко расставив ноги и сцепив за спиной руки, – смотрел в витрину фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой на изготовку не сразу понял, в чем дело, хотя именно он сообщил Печенкину об этом фотоателье. Но Прибыловский забыл, а Печенкин, когда проезжал мимо, вспомнил…
За большим стеклом витрины висели фотографии – так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.
– А эти двое кто? – спросил он секретаря-референта.
– Нилыч сказал, что завтра это будет известно, – ответил Прибыловский.
– А где Нилыч?
– Повез вашего друга к вам домой.
– Да, я помню. – Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет – удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И видимо, из‑за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил в витрину.
Стекло оглушительно зазвенело.
2Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязанье, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.
То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался – радостно и возбужденно.
Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.
– Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда…
– А я… – Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.
– Но ты же мог упасть! – воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.
– Я не мог упасть, – ответил Илья, высвобождаясь из объятий. – А где дядя Юра?
– Ушел, – ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.
– Жалко, – расстроился Илья. – Он интересный собеседник.
– Да. Он интересный собеседник, – согласилась Галина Васильевна и прибавила: – Но он ушел, и, я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?
Илья помотал головой.
– Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.
– Я ухожу в подполье, – сообщил Илья.
– Там не сыро? – спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.
– Колется, – поморщился Илья.
– Зато тепло. – Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была изображена красным цветом революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.
– Нравится? Нравится, Илюша? – допытывалась мать.
Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.
– А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева… Она и рисунок нашла. – Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: – Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!
– Я коммунист, мама, – сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось – мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.
– А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина – Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! – Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи – глаза, лоб, нос – громкими, крепкими поцелуями…
3Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел «Бродягу», лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась, и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил по-дурному:
– Сапожники! Кино давай!
Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.
И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, сел в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило… Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия – не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не «Бродяга» – это был «Коммунист». Печенкин сразу все понял.
– Коммунист!!! – яростно заорал он и побежал из зала.
4В проекторской – как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками. Сам Наиль, пьяный как зюзя, сидел на яуфе, играл на гармошке и пел:
Талы, талы, талы бегелеп тора,Талы, талы, талы бегелеп тора,Тагын бер куресе килеп –Узек эзелем тора[37].
Владимир Иванович растерянно улыбнулся и крикнул:
– Наиль!
Тот перестал играть и петь и внимательно посмотрел снизу на Печенкина, пока еще его не узнавая.
– Ты ж не пьешь, Наиль! – улыбаясь, удивленно проговорил Печенкин.
Наиль, кажется, наконец его узнал, но не смутился и не испугался, а, выпятив грудь, проговорил важно:
– Кто барин? Татарин барин.
И вновь заиграл и радостно запел ту же песню, которую, видимо, наконец вспомнил:
Талы, талы, талы бегелеп тора…
Печенкин обвел проекторскую взглядом и увидел на столике в углу пустую хрустальную бутылку из-под армянского коньяка. Стрекотал проектор, крутились бобины, ползла пленка.
За спиной Владимира Ивановича беззвучно материализовался Седой.
– Ни хрена себе, – сказал он и присвистнул.
Переступая через клубки пленки, как через сугробы, Владимир Иванович подошел к квадратному окошечку в стене и посмотрел на экран.
– Теряем людей! Хороших людей теряем! – слегка картавя, с горечью в голосе проговорил Ленин.