Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Архитектор часто автоматически подсчитывает «кубатуру» здания, вот и я только что прикинул, что объем тюрьмы, в которой содержат нас, семерых заключенных, составляет примерно 38 000 кубических метров. По сегодняшним ценам строительство такого помещения обошлось бы в семь-восемь миллионов марок. Таким образом, моя одна седьмая часть, а размером с небольшой дворец, стоит более миллиона марок. Никогда еще не жил с таким размахом.

Наша жизнь в Шпандау протекает спокойно. Кое-что импровизировали на ходу, потому что они еще не до конца разработали схему управления. Оккупационные войска, стоящие на вышках по периметру тюрьмы и у ворот, меняются каждый месяц. Сначала на пост заступают русские, потом американцы, за ними британцы и, наконец, французы.

Солдаты держат шаг под ритмичное «раз-два!». Перед каждым поворотом дорожки сержант командует «направо» или «налево», как будто взрослые люди сами не знают, куда поворачивает дорога, только потому, что одеты в форму. До чего странный этот солдатский мир. Англичане тоже строго соблюдают строевой порядок. Такую дотошность обычно с некоторым презрением называют прусской. Французы, с другой стороны, ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке. Русские ходят строем, но без напряжения.

Дёниц часто подолгу смотрит вдаль, словно превратившись в камень.

Теперь мы много часов проводим в саду площадью от пяти до шести тысяч квадратных метров. Здесь много ореховых деревьев и высоких кустов сирени.

Около двух лет назад по предложению Катхилла я занялся благоустройством нашего сада, постепенно превращая его в парк. Я устроил замысловатые ступенчатые террасы, засеял газоны, посадил форзиции, лаванду, гортензии и розы. А еще — двадцать пять кустов сирени, которые сам вырастил. Вдоль дорожек я разбил клумбы с ирисами, 2,5 метра шириной и 50 метров длиной. Сегодня привезли саженцы сосны, березы и липы. С таким богатым растительным материалом я могу приступить к созданию ландшафтного парка.

Теперь я могу делать все что угодно в своей части сада. Весной я выкопал яму глубиной около полуметра и разбил сад камней; из нескольких тысяч кирпичей я построил подпорные стенки высотой от двадцати до сорока сантиметров.

Работа в саду постепенно превращается, как неодобрительно заметил Гесс, в манию. Поначалу она была для меня освобождением. Но теперь меня порой пугает заурядность этой механической деятельности. Если я буду постоянно заниматься садоводством, я вполне могу превратиться в садовника как умом, так и душой. Выживание в тюрьме — это проблема равновесия.

Сегодня в первый раз косил новой газонокосилкой. Сопротивление этой машины, как я подсчитал, соответствует перепаду высоты в четыреста метров. Другими словами, я как будто поднялся на невысокую гору в Шварцвальде. В действительности я выкосил четыре тысячи квадратных метров.

Сегодня в саду стоит страшная жара. Ни дуновения. Время от времени прохожу сквозь брызги воды, разлетающиеся из установки для поливки сада. Несколько часов таскал воду для фруктовых деревьев; под большие деревья выливал три лейки, под мелкие — одну или две.

В сильную жару я через день выливаю пятьдесят полных леек, вместимостью десять литров каждая, на растения, которые посадил весной.

Нашел рисунок, в котором отразились мои чувства тревоги и одиночества второго года в Шпандау: человек, затерявшийся во льдах на вершине горы высотой три тысячи метров, и полная тишина вокруг.

Целый месяц работал над рисунком со множеством деталей, которым пытаюсь сказать: нельзя, чтобы разрушенная жизнь стала концом для всех надежд. Деревянные бараки символизируют мои новые стандарты. Колонны портика Большого зала были высотой тридцать метров. Я изобразил их в руинах. На переднем плане — моя жена и я. Головы накрыты саваном.

В течение трех месяцев я работал над рисунком. Две колонны рухнувшего храма в греческом стиле; перед ними сидит скорбящая женщина. Солнце только встало и уже освещает капители. Скоро его лучи дотянутся до развалин; женщина выпрямится после ночи, проведенной в молитвах. Я сделал этот рисунок ко дню рождения моей матери.

По состоянию здоровья Нейрату выдали кресло. Я не мог поверить своим глазам: оно из рейхсканцелярии, я сам его сконструировал в 1938-м! Узорчатая обивка превратилась в лохмотья, лак больше не блестит, оно все покрыто царапинами, но мне по-прежнему нравятся его пропорции, особенно изгиб задних ножек.

Я коротал время, делая карандашные наброски. В них отражается моя любовь к маленьким городкам в Южной Германии. Так я создаю свой воображаемый мир.

Впервые за несколько лет начертил полностью проработанный проект. Меня очень радует эта деятельность, а также новый вариант моего дома для среднего класса.

Для Геринга я в свое время спроектировал резиденцию рейхсмаршала по образцу флорентийского Палаццо Питти.

Несколько дней назад я начал разрабатывать проект дома средних размеров. Русским охранникам нравится, когда я объясняю им свои наброски и интересуюсь их мнением. Они всегда отвечают одинаково: «Очень хорошо». Я не делал архитектурных чертежей с 1942 года, поэтому детали даются мне с трудом. Хотя я покончил с монументальной архитектурой и умышленно сосредоточился на зданиях утилитарного характера, временами мне трудно забыть, как я мечтал занять место в истории архитектуры.

Не могу в это поверить. Служащий тюрьмы предложил тайно переправлять мои письма. С того дня туалетная бумага приобрела невообразимое значение для меня и моей семьи. Какая удача, что никому не пришло в голову выкрасить ее в черный цвет! Исписанные листки я прячу в ботинках; учитывая резкое похолодание, в такой подкладке есть свои преимущества.