Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

— Если бы я в одном отряде с ним был, — говорил он вечером Дмитриевичу, — ни за что не оставил бы его фашистам.

— Значит, ничего нельзя было сделать, — хмуро ответил Дмитриевич. — У наших ребят нет привычки покидать товарищей. Плохо, конечно, если он живой им попался… Мучить будут…

Арсен Сандунян, раненный двумя осколками гранаты в голову и ключицу, остался жив.

Очнулся он в душном, тесном помещении и еще до того, как раскрыл глаза, услышал чужую речь.

Лоб его покрылся испариной: он в руках врага! Сандунян пошевелился и не смог удержать стона: затылок пронзила нестерпимая боль.

Он с усилием поднял веки. У маленького столика сидели дна солдата. Один из них — в длиннополой шинели и шапке, положив автомат на раздвинутые колени и сонно моргая, слушал собеседника.

Сандунян инстинктивно схватился за карман гимнастерки. Документы, последние письма из дому отсутствовали. С него были сняты шинель, кожаное снаряжение.

Солдат, разговаривавший с часовым, посмотрел на Арсена, подумал и, оправив мундир, скрылся за дверью. Сандунян, сжав зубы, медленно приподнялся, сел. Ему невыносимо хотелось пить. Он лизнул воспаленные губы, стиснул ладонями виски.

Минуты две спустя солдат вернулся, заставил Арсена подняться и в сопровождении автоматчика ввел в коридор, затем в ярко освещенную комнату.

Сандунян ослабел от потери крови и, переступив порог, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

За столом в скучающе-застывшей позе сидел высокий худощавый офицер с неизвестными Арсену нашивками на петлицах и что-то читал. Все в нем — идеально отутюженный пепельно-серый китель, безукоризненно ровный пробор на продолговатом черепе, холеные руки — как бы подчеркивало непреодолимую пропасть между ним и теми, кто попадал под его власть.

Сандунян, страшный в своей окровавленной гимнастерке и испачканных землей шароварах, стоял не шевелясь; смертельная усталость сковала все его изнуренное тело.

Офицер, мельком взглянув на Сандуняна, снова углубился в бумаги.

Сандунян перевел взгляд на то, что лежало перед офицером. Он увидел свои документы, партийный билет. Да! Это был его партбилет, в коленкоровой обложке, потрескавшейся и покоробленной от времени!

И странно, именно в это мгновение исчезло у Арсена чувство одиночества, страха перед ожидавшим его испытанием. Мысль о том, что и в застенке гестапо он остается членом Коммунистической партии, придала ему силы.

— Вы лейтенант Сандунян? — глядя не на Арсена, а на кончики своих тонких пальцев, с сильным акцентом спросил офицер.

— Вам это известно…

— Когда вы попали в лес?

— Не помню.

На лице гестаповца не дрогнул ни один мускул. Он пододвинул ближе к Сандуняну свою зажигалку, пачку с сигаретами:

— Можете курить.

— Дайте мне лучше воды, — сказал Сандунян.

Опорожнив большую кружку, он облегченно вздохнул, с сожалением осмотрел пустое донышко и попросил еще. Офицер молча наблюдал, как он, передыхая после нескольких глотков, снова прикладывался дрожащими губами к кружке.

— Прошу иметь в виду, — произнес офицер, — мы не смешиваем командиров регулярной армии с теми цивильными, которые в бандитских целях незаконно пользуются оружием…

Он медленно снял хрустящий целлофан с таблетки «энерго» и положил таблетку на язык.

— Вы обязаны подтвердить некоторые известные нам сведения о партизанах.

Офицер сделал ударение на слове «известные» и в упор поглядел на Сандуняна прозрачно-голубыми глазами.

Сандунян промолчал. Офицер подождал, побарабанил худыми пальцами, с розовым лаком на ногтях, по крышке стола.

— Моя фамилия Унзерн, — сказал он. — Я имею полномочия или выпускать на свободу… к вашему семейству… или расстреливать без суда.

Сандунян сурово посмотрел на гестаповца.

— Вы не хотите ничего сказать? — продолжал Унзерн, не повышая и не понижая голоса. — Это весьма нехорошо… Вы отбираете драгоценное время…

Он слегка кивнул солдатам:

— Фюнфундцванциг!

Сандунян инстинктивно рванулся в сторону от поднявшихся со скамейки солдат. Сильные, как железные тиски, пальцы эсэсовцев поймали запястья его рук, завернули их за спину и связали. Затем Арсена швырнули на скамью. Оголив его спину, солдаты стали по бокам и выжидающе посмотрели на офицера.

— Вы будете рассказывать?

Экономя силы, Сандунян отрицательно покачал головой.

После первого удара железным прутом лоб его покрылся потом, и он закрыл глаза. Острая боль пронизывала все его тело. Арсен заставил себя считать… Сбился… Все усилия его были направлены к тому, чтобы не закричать…

Он потерял сознание после пятнадцатого удара, и солдаты, окатив его водой, снова стали по бокам скамьи.

— Вы согласны рассказывать? — донесся неясный, будто издалека, голос Унзерна.

Сандунян заскрежетал зубами, поднял голову и устремил на гестаповца глаза, налитые яростью.

— Фюнфундцванциг!

Прутья снова засвистели над иссеченной спиной Арсена. Он глухо замычал.

Очнулся Арсен в совершенно темном и переполненном людьми подвале.

Упав на чьи-то ноги, Сандунян так и остался лежать, поминутно откашливаясь и выхаркивая комочки солоноватой крови.

Спертый, сырой воздух навалился на Сандуняна почти физически ощутимой тяжестью. Он расстегнул ворот гимнастерки, стал дышать часто и бурно, как в бреду.

— Давай, браток, устраивайся удобней, — произнес молодой, но грубоватый от простудной хрипотцы голос.

Говоривший осторожно высвободил ноги из-под отяжелевшего, обессиленного тела Арсена и прикоснулся пальцами к его плечу.

Арсен застонал.

— Здорово тебя, браток, выгвоздали, — сочувственно проговорил тот же голос.

Сильные руки ловко приподняли и покойно уложили Арсена на нары, под голову просунули что-то мягкое, пахнувшее мокрым сукном.

— Живы будем — не помрем, — с задором сказал неведомый Арсену друг и деловито добавил: — Ты спи. Принесут баланду — разбужу…

Последних слов Арсен не слышал. Стойко перенеся все испытания, которые судьба уготовила ему за последние сутки, он теперь лишился сил.

Разбудили его приглушенные голоса. В тюрьму пробивался через узенькое оконце пасмурный свет. В проходе между нарами происходила свалка. Несколько человек схватились с рослым румынским солдатом. Пятясь к двери, тот молча отбивался локтями и ногами. Наконец юркий морячок в тельняшке, с рыжеватыми волосами, взъерошенными, как у дерущегося петуха, изловчился, ударил его носком сапога в живот и отскочил в сторону, держа в руках пестрый коврик.

— Ну что? Стащил? — тяжело дыша, хрипловато кричал он. — Заходи, мы тебе еще накладем…

Солдат сердито посмотрел на него маленькими, сверлящими глазками, повернулся и пошел из подвала.

Дайте ножик и стамеску, я зарежу Антонеску,—

задирая, пропел ему вслед морячок. Он помахал ковриком и, отыскав глазами старика, которому принадлежала вещь, направился к нему.

— Зачем вы так? Спасибо… Пусть забирал бы, — смущенно бормотал старик, с благодарностью поглядывая на моряка.

Под низкими сводами со свисающими, как в бане, капельками влаги, несмотря на ранний час, стоял неспокойный гул голосов. Кто-то надрывался от кашля. В дальнем, темном углу смеялись.

…Подвешены бомбы, в кабину он сел… —

попробовал запеть моряк и умолк, видимо устыдившись своего надтреснутого голоса.

Арсен приподнялся, снял влажную тряпку, положенную кем-то ночью на его рассеченную щеку.

— Ну, отошел, браток? — спросил моряк, подойдя к нарам.

— Спасибо, товарищ… Прости, как зовут, не знаю.

— Сергеем.

— Спасибо тебе, Сережа! Ты меня в чувство приводил?

— Крепко тебя вчера обработали… Боялся, что концы отдашь.

— Выдержим! Ты-то сам… Смотри, кровь на тельняшке…

— Это фрицевская.

Моряк без малейшей брезгливости, даже с гордостью разглядывал темные, засохшие пятна на своей одежде.

— Не успел отстирать. Сцапали, проклятые, — сказал он и снова запел:

…Пред ним расстилается город Берлин,А штурман готовит расчеты…

Ну, да я не в долгу. Пока меня заграбастали, семерых на луну отправил. Обижаюсь, правда, рановато я им попался… Мне еще за Севастополь надо сквитаться…

Сергей сел на нары, подтянул к подбородку колени. Глядя на Арсена своими светло-карими нагловатыми глазами, он в третий раз попробовал запеть:

…Майор и машина объяты огнем,И штурман с сиденья свалился,Но крепкое сердце работает в нем,Он встал, за перила схватился…

Нет, ему никак не удавалось прочистить свой голос, и он так и не допел о судьбе бомбардировщика. Приглаживая торчащие рыжеватые волосы, он сказал Арсену: