Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

В спальне, куда она втолкнула Мюффа, стоял полный мрак. Нащупав в потемках звонок, Нана яростно позвонила, чтобы принесли лампу. Потому что в конце концов во всем виноват Жюльен! Если бы он вовремя зажег в гостиной свет, ничего бы не случилось. И разнежилась-то она из-за этой дурацкой темноты.

— Ну, прошу тебя, котик, будь благоразумным, — начала она, когда Зоя принесла наконец лампу.

Граф сидел на пуфике, упершись локтями в колени, не подымая глаз, все еще ошеломленный тем, что ему довелось увидеть. Даже гневный крик не сорвался с его губ. Он дрожал, словно на него навалился леденящий ужас. Эта безмолвная мука тронула Нана. Она попыталась утешить графа.

— Ну хорошо, ну верно, я виновата… С моей стороны это ужасно гадко… Ты же видишь, я сама раскаиваюсь. А особенно мне больно, потому что ты расстроился. Ну будь добреньким, прости меня.

Она опустилась у его ног, стараясь заглянуть ему в глаза с видом ласковым и покорным, желая узнать, сильно ли он разгневался; потом, поняв по его глубокому вздоху, что он немного отошел, она стала еще ласковее и под конец выдвинула свой самый главный довод, серьезная и благожелательная:

— Видишь ли, котик, ты должен понять… Не могу же я отказывать моим друзьям, у которых нет денег.

Граф позволил себя уговорить. Он потребовал только одного, чтобы Жоржа больше не принимали. Но его иллюзии умерли, он перестал верить ее клятвам. Завтра же она снова его обманет, и если он соглашался терпеть и дальше муки этого наваждения, то единственной причиной тому была малодушная потребность в близости Нана, ужасная мысль, что придется жить без Нана.

Как раз в эту пору своего существования Нана сумела окончательно ослепить Париж блеском роскоши. Она уже заслонила собой весь небосвод столичного порока, она господствовала над городом, дерзко выставляя напоказ свое богатство; ее пренебрежение к деньгам достигло такой степени, что целые состояния таяли у нее в руках. Казалось, в особняке ее круглые сутки, как в кузнице, пылает горн. Это неугасимым огнем горели ее желания, это легчайшее дыхание ее уст превращало золото в невесомый пепел, который денно и нощно уносило ветром. Никогда еще не видели люди такой яростной жажды транжирства. Ее особняк был как бы воздвигнут над бездной, поглощавшей мужчин, их состояния, их тела, все, вплоть до имен, от которых не оставалось следа, даже жалкой горсти праха не оставалось. Эта девка, неприхотливая, как попугайчик, которая могла прожить день, грызя редиску и засахаренный миндаль, на ходу отщипывая кусочек мяса, ежемесячно тратила на стол пять тысяч франков. В людской шло оголтелое воровство, безбожное мошенничество, опустошались целые бочонки вина, а счета, пройдя последовательно через пять-шесть пар рук, чудовищно раздувались. Викторина и Франсуа полновластно царили на кухне, сзывали к себе гостей, не говоря уже об армии родичей, которым посылалось на дом холодное мясо и наваристый бульон; Жюльен требовал от поставщиков комиссионных; стекольщик, вставляя стекло за тридцать су, непременно прибавлял в свою пользу еще двадцать; казалось, Шарль пожирает овес, предназначавшийся для лошадей, он требовал удвоенное количество фуража, тут же перепродавая с заднего крыльца то, что вносилось в ворота. И среди этих повальных краж, словно особняк был предан на поток и разорение, Зоя с величайшим искусством ухитрялась поддерживать внешнее благополучие, покрывая разнузданное воровство слуг, чтобы под этой ширмой легче было обделывать свои собственные делишки. Но еще больше, чем разворовывалось, просто шло прахом: вчерашние кушанья выбрасывались на помойку, в кладовых скапливалось столько провизии, что слуги уже не могли смотреть на нее без отвращения; стаканы липли к рукам, потому что сахар клали не считая; газ горел в полный накал — того и гляди мог взорваться дом; нерадивость, злая воля, всякого рода беды — все ускоряло разорение дома, словно хищники впились в него своими пастями. Наверху, в покоях мадам, шел уже настоящий разгром: платья по десять тысяч франков каждое надевались раза два, а потом их тайком продавала в свою пользу Зоя; драгоценные камни исчезали, словно раскрошившись в глубине ящиков, не говоря уже о приобретении никому не нужных вещей, модных новинок, которые через день валялись забытые в уголке и выметались на улицу. Нана не могла равнодушно видеть ценных вещей, чтобы тут же не загореться желанием приобрести их; она, как смерч, сметала букеты, безделушки, и чем дороже обходился ее минутный каприз, тем больше она радовалась. Все гибло в ее руках, все билось, все блекло, все засаливалось, попав в ее беленькие пальчики; какие-то непонятные обломки и осколки, скомканные тряпицы, грязные лоскуты усеивали ее путь. Среди необузданно бессмысленных карманных трат вдруг вырастали крупные счета: двадцать тысяч франков модистке, тридцать тысяч франков белошвейке, двенадцать тысяч сапожнику; конюшня пожирала пятьдесят тысяч; в течение полугода счет у портного достиг суммы в сто тысяч франков. Бюджет Нана составлял, по определению Лабордета, примерно четыреста тысяч франков; но, хотя не было сделано никаких чрезвычайных трат, расходы в этом году достигли миллиона; и Нана сама дивилась этой цифре, ибо при всем желании не могла бы объяснить, на что именно ушла такая огромная сумма. Хоровод содержателей, пачки банкнотов — ничто не могло заполнить бездны, которая все глубже разверзалась под ее особняком, уже не вмещавшим в своих стенах все это добро.

А Нана тем временем готовилась исполнить свой последний каприз. Уже давно ей не давало покоя желание переделать спальню, и наконец ее осенила счастливая мысль: спальню надо обить бархатом цвета чайной розы с серебряными гвоздиками; стены будут обтянуты до самого потолка, получится как бы шатер, отделанный золотыми кружевами и шнуром. Так, по ее мнению, получится куда изысканнее и богаче и, кроме того, послужит великолепным фоном для ее перламутровой кожи и рыжих кудрей. Впрочем, отделка спальни затевалась лишь для того, чтобы создать подходящую рамку для кровати, для этого чуда, еще неслыханного и невиданного. Нана мечтала о такой кровати, какой вообще-то на свете нет, о троне, об алтаре, перед которым весь Париж воздаст благоговейную хвалу ее царственной наготе. Кровать будет из чеканного серебра и золота, вся словно драгоценная чаша, и по серебряному прозрачному пологу будут разбросаны золотые розы; у изголовья целая стайка смеющихся амуров будет выглядывать из-за цветов, как бдительная стража сладострастных объятий, скрытых полумраком опущенных занавесей. Нана обратилась к Лабордету, и он привел двух ювелиров. Уже делались эскизы. Кровать, по предварительным подсчетам, обойдется в пятьдесят тысяч франков, и Мюффа должен был преподнести ее Нана в качестве новогоднего подарка.

Но особенно удивляло Нана то, что, стоя по горло в золотом потоке, омывавшем ее стройные члены, она постоянно сидит без гроша. В иные дни ей до зарезу требовалась смехотворно малая сумма, какие-нибудь несчастные пять луидоров. Приходилось занимать у Зои или самой изыскивать способы заработка, какие уж бог пошлет. Однако, прежде чем пускаться на крайние меры, она производила разведку среди своих друзей, вытягивала у мужчин имевшуюся при них наличность вплоть до последнего су, и все это под видом милой шутки. Так в течение трех месяцев она очистила карманы Филиппа. Всякий раз, когда Филипп попадал к Нана в критическую минуту, он оставлял ей все содержимое своего кошелька. Вскоре, осмелев, она стала просить у него взаймы то двести, то триста франков, не больше, чтобы уплатить по векселю, расквитаться с самыми неприятными долгами; а Филипп, которого в июле назначили полковым казначеем, на следующий же день приносил требуемую сумму, да еще извинялся за свою бедность, ибо добрая мамочка Югон держала теперь своих сыновей в ежовых рукавицах. По прошествии трех месяцев эти мелкие, но вечно повторявшиеся займы достигли примерно десяти тысяч франков. Капитан-казначей по-прежнему заливался приятным звучным смехом. Однако он худел, временами впадал в задумчивость, по лицу его пробегала страдальческая тень. Но от одного взгляда Нана он весь преображался, впадая в какой-то чувственный экстаз. Нана, как кошечка, ластилась к нему, опьяняла беглыми поцелуями где-нибудь в углу за дверью, окончательно подчиняла себе, вдруг, бурно уступая его домогательствам, и как только ему удавалось улизнуть из полка, он, словно пришитый, ходил за ее юбками.

Как-то Нана объявила, что при крещении ей дали также и второе имя — Тереза, и вечером пятнадцатого октября, в день ее именин, кавалеры прислали подарки. Капитан Филипп лично принес свой презент — старинную бонбоньерку саксонского фарфора в золотой оправе. Нана он обнаружил в туалетной комнате; только что приняв ванну и накинув на голое тело широкий пеньюар из белой фланели с красной отделкой, она с величайшим вниманием разглядывала в одиночестве подарки, разложенные на столе. Она успела уже обломить горлышко флакона из горного хрусталя, пытаясь его откупорить.