Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана - Эмиль Золя

— Граф его не замечает, — шептал Жорж. — Внимание… повернулся… Начинается.

Оркестр снова заиграл вальс из «Белокурой Венеры». Сначала Фошри поздоровался с графиней, которая приветствовала его своей обычной восторженно-безмятежной улыбкой. Потом на мгновение он застыл; глядя на спину графа, он спокойно ждал. Нынче вечером граф хранил особо важный, высокомерный вид, и в самой официальности его осанки, в каждом движении чувствовался знатный сановник. Наконец граф снизошел взглянуть на стоявшего перед ним журналиста и тут же принял еще более величественную позу. С минуту мужчины молча глядели друг на друга. И Фошри первый протянул графу руку. Мюффа подал ему свою. Их руки слились в рукопожатии; графиня, стоя возле них, улыбалась, не поднимая опущенных век, а вальс без устали разливал вокруг свою насмешливо-шаловливую мелодию.

— Дело идет на лад! — заявил Штейнер.

— Что это у них руки, что ли, слиплись? — спросил Фукармон, удивленный этим затянувшимся рукопожатием.

Вдруг одно назойливое воспоминание пришло в голову Фошри, и его бледные щеки окрасил слабый румянец. Ему привиделась бутафорская, тускло освещенная зеленоватым светом, беспорядочное нагромождение хлама, покрытого пылью, и среди всего этого Мюффа, который вертит в пальцах рюмочку для яиц, Мюффа, сумевший тогда сыграть на своих подозрениях. Теперь Мюффа уже не мог ни в чем сомневаться, в душе его рушился последний оплот достоинства. Облегченно вздохнув после своих страхов, Фошри взглянул на графиню, на ее ясное, спокойное лицо, и ему захотелось смеяться. Ситуация показалась ему комической.

— Ой, вот она, теперь уж это наверняка она! — крикнул Ла Фалуаз, который не так-то легко отказывался от остроты, если она казалась ему удачной. — Видите, вошла Нана!

— Да замолчи ты, болван! — буркнул Филипп.

— Я же вам говорю! Это в ее честь играют вальс. Ведь она же, черт возьми, главная примирительница! Как? Вы ее не видите? Вон, глядите, она всех троих прижимает к сердцу, моего кузена, мою кузину и ее супруга, и называет их своими дитятками. Меня такие семейные идиллии просто потрясают.

Подошла Эстелла. Фошри поздравил ее, а она, прямая как палка, в розовом шелковом платье, молча оглядела его с обычным своим детски удивленным видом, потом исподтишка посмотрела на родителей. Дагне в свою очередь обменялся с журналистом дружеским рукопожатием. Сзади к этой улыбающейся семейной группе подбирался г-н Вено с блаженной улыбкой на устах, обволакивая их своей ханжеской кротостью, радуясь этому бесповоротному падению, расчищавшему путь к предначертаниям небес.

А вальс, смеющийся и сладострастный, по-прежнему кружил пары. Веселье достигло апогея, с размаху, как волны прибоя, ударяясь о стены старого особняка. Из оркестра неслись пронзительные трели флейт, томные вздохи скрипок; среди рытого бархата, позолоты и росписи люстры разливали живое тепло, рассеивая вокруг солнечную пыль; и толпа гостей, размноженная зеркалами, казалось, стала еще гуще, и еще громче становился рокот голосов. Мимо сидевших вдоль стен улыбающихся дам проносились, взявшись за талию, танцующие пары, и мерный топот ног сотрясал половицы. В саду багровые огоньки венецианских фонариков, словно далеким заревом пожара, освещали темные силуэты гостей, вышедших в аллеи глотнуть свежего воздуха, И эти ходившие ходуном стены, этот багровый отсвет, казалось, были последней вспышкой пожарища, где с грохотом рушились, сгорая дотла, обломки древней чести. Первые всплески стыдливого веселья, еле заметные в тот далекий апрельский вечер, когда Фошри вдруг почудился звон треснувшего хрусталя, с тех пор бурно, нагло разлились, поднявшись до апогея нынешнего блистательного празднества. Ныне трещина расползалась; она прочертила стены дома от пола до потолка, грозя в самом недалеком будущем превратить все в груду руин. Пьяницы из предместья кончают беспросветной нищетой, и вся семья, зараженная пороком, гибнет без куска хлеба, готовая заложить в хмельном безумии алкоголя последнюю подушку. А здесь, где пламя грозило грудам сокровищ, здесь над пожаром звучал погребальным звоном вальс, хороня старинный графский род; и, сопровождаемая бесшабашной мелодией, невидимкой парила над празднеством Нана с ее гибким телом, неся распад этой среде, разливая в нагретом воздухе свой ядовитый аромат.

Вечером того дня, когда состоялась свадьба Эстеллы, Мюффа, вернувшись домой, вошел в спальню графини, куда не заглядывал ни разу в течение двух последних лет. Графиня, удивленная этим вторжением, сначала даже отступила на шаг. Но она улыбнулась — хмельная улыбка теперь не сходила с ее уст. Он, очень смущенный, пробормотал что-то. Тогда она слегка пожурила его. Впрочем, ни тот, ни другая не рискнули объясниться начистоту. Этого взаимного прощения требовала религия, и они заключили между собой молчаливый договор, по которому каждому представлялась прежняя свобода действий. Прежде чем лечь, поскольку графиня все еще колебалась, они заговорили о делах. Он первым упомянул о продаже Борда. Она сразу же дала свое согласие. Деньги нужны обоим до зарезу, они по справедливости поделят вырученную сумму. Это окончательно скрепило примирение четы Мюффа. Граф почувствовал великое облегчение, голос совести замолк.

В тот же самый день, часа в два, когда Нана вздремнула у себя в спальне, Зоя разрешила себе постучать в дверь. Сквозь спущенные шторы в тишину и свежесть полумрака проникал весенний ветерок. Молодая женщина совсем оправилась, только чувствовала еще некоторую слабость. Она подняла веки, спросила:

— Кто там?

Зоя открыла было рот для ответа. Но Дагне, опередив ее, сам доложил о себе. Нана, приподнявшись, оперлась о подушку и, отослав горничную, проговорила:

— Как! Это ты! В день твоей свадьбы!.. Что стряслось?

Дагне, очутившись в полумраке, растерянно остановился на пороге. Но когда глаза его привыкли к темноте, он подошел к кровати, как был, в черном фраке, в белом галстуке и в белых перчатках. И заявил:

— Да, это я!.. Неужели не помнишь?

Нет, Нана действительно ничего не помнила. Пришлось ему самому весьма недвусмысленно предложить себя, как обычно, в шутливых выражениях:

— А твои комиссионные?.. Я принес тебе в дар свою невинность…

И так как он присел на край постели, Нана обхватила его обнаженными руками, от души хохоча и чуть не плача, так растрогала ее эта милая выходка.

— Ох, уж этот Мими, вот шутник!.. Вспомнил-таки! А я совсем забыла! Значит, убежал, сумел удрать прямо из церкви. А ведь верно, от тебя до сих пор ладаном пахнет… Поцелуй меня, Мими… крепче, еще крепче! Иди ко мне, ведь, может быть, это в последний раз.

В темной спальне, где еще стоял легкий запах эфира, замер, затих их воркующий смех. Душный воздух раздувал шторы, с улицы доносились детские голоса. Потом они стали шутить — времени у них было в обрез. Сразу же после завтрака Дагне уезжал со своей молодой женой.

Как-то в конце сентября граф Мюффа должен был обедать у Нана, но неожиданно получил приказ явиться в Тюильри, и уже в сумерках зашел на аллею Вийе предупредить, что не придет. В особняке еще не зажигали огней, в людской громко хохотали слуги; граф неслышно поднялся по лестнице, где в теплом предвечернем свете слабо мерцали витражи. Дверь верхней гостиной открылась без шума. Последние розоватые отблески заката гасли на потолке. Красные шпалеры, глубокие диваны, лакированная мебель, весь этот мирок бронзы, фарфора и вышитых тканей, казалось, уже спал, убаюканный медленно вползавшими в окна сумерками, которые залегали в углах черной тенью, скрадывали перламутровые переливы слоновой кости, блеск позолоты. И там, в этом мраке, единственным светлым пятном выделялись широко раскинутые юбки — граф разглядел на диване Нана в объятиях Жоржа. Отрицать было бессмысленно. Из груди графа вырвался негромкий крик, он застыл на пороге.

Нана одним прыжком соскочила с дивана и втолкнула Мюффа в спальню, чтобы дать юноше время улизнуть.

— Иди, иди, — растерянно лепетала она, — я сейчас тебе все объясню.

Ее самое огорчило неожиданное осложнение. Никогда она не уступала домоганиям кавалеров в этой гостиной, да еще не заперев предварительно дверей. Надо же было случиться такой глупой истории; она разругалась с Жоржем, ужасно приревновавшим ее к Филиппу; он безутешно рыдал у нее на плече, ну она и уступила, не зная, чем его еще успокоить, да и сама в глубине души растрогалась. И вот когда она один-единственный раз совершила глупость, позволила себе забыться с этим вздорным мальчишкой, который и букетика-то фиалок не может принести, потому что мамаша гроша ему не дает, — тут как на грех явился Мюффа и застал их в неподобающей позе. Вот уж действительно не везет! Стоит после этого быть доброй с мужчинами!

В спальне, куда она втолкнула Мюффа, стоял полный мрак. Нащупав в потемках звонок, Нана яростно позвонила, чтобы принесли лампу. Потому что в конце концов во всем виноват Жюльен! Если бы он вовремя зажег в гостиной свет, ничего бы не случилось. И разнежилась-то она из-за этой дурацкой темноты.