Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Я спросил у Шоу, не осталось ли у него писем от Кэт Перуджини, дочери Диккенса.

— Нет, незадолго до своей кончины она потребовала вернуть ей все письма, а когда я попросил объяснить мне причину, она ответила: ей неприятна мысль, что после моей смерти эти письма будет читать кто-нибудь еще. Она особенно опасалась придания огласке истории с Генри Ирвингом, которая случилась у них за обедом и которую она мне подробно описала.

— Но вы ведь не так скрытны, как она! Что еще натворил Ирвинг? Обещаю не разглашать этого иначе как в книге!

— Ирвинг и Эллен Терри обедали у Перуджини. До середины обеда Ирвинг чувствовал себя прямо-таки архиепископом. Он был само величие, само достоинство и почти не раскрывал рта, разве только чтобы что-нибудь туда положить. Иногда он соглашался с кем-нибудь и в знак этого слегка наклонял голову. Иногда не соглашался и раздувал ноздри. Эллен очень старалась выбить из него дурь, однако ни ей, ни хозяйке с хозяином ни в какой степени не удалось уменьшить его разительное сходство с китайским мандарином, позирующим скульптору. Но вот кто-то упомянул недавнюю рецензию на ирвинговский спектакль. На его лице мгновенно заиграла жизнь, и его прорвало. Говорил он так пылко, что теперь никто не мог уже ввернуть ни полслова. Его речь лилась и лилась, ей не было конца, а говорил он все о той же газетной заметке. Дело кончилось тем, что Эллен оборвала его: «Генри, послушай, по-моему, эта тема уже исчерпана — поговорим о чем-нибудь еще?»

Прощаясь с Джи-Би-Эс в холле, я поинтересовался, кончил ли он свою новую пьесу. Он отвечал, что предстоит еще многое исправить, что сочинение этой пьесы чуть не угробило сочинителя и что его берет сомнение относительно того, возможно ли вообще написать эту пьесу так, как он ее задумал.

Его прервал телефонный звонок: что-то не терпелось узнать «Всемирным новостям». Шоу взял трубку и стал объяснять, что если пьесу вообще поставят, то премьера состоится на Малвернском фестивале, но может статься, она не будет достойна жизни на сцене. «Я старик, — добавил он, — и слишком распускаю слюни».

На этом он закончил беседу, хотя звуки, доносившиеся из трубки, пока он клал ее на рычаг, свидетельствовали о том, что невидимый собеседник был из разговорчивых.

ПОРА УМИРАТЬ

Осенью 1947 года умер лорд Пассфилд. Шоу писал в «Таймс»: «Я считаю, что прах Сиднея Уэбба должен покоиться в Вестминстерском аббатстве; пусть не рассчитывает на нашего великого кокни собор Святого Павла».

Урны с прахом Сиднея и Беатрисы Уэбб, конечно, достались Вестминстерскому аббатству, и за исключением, может быть, нескольких англиканских фанатиков, все сочли это место достойным памяти усопших.

14 марта 1948 года Элеонора О’Коннел посетила Шоу в Эйоте и в тот же день направила мне свой босуэлловский[210] отчет.

— Что вас гонит в Америку? — спросил он Элеонору вместо приветствия.

— Ищу свободу. В Европе ее сейчас нет.

— Ищите ее в России, — завел свою пропаганду Шоу. — Поймите: России не нужна еще одна война. Газеты все врут, вы им не верьте. Сталин отлично понимает, что война может погубить Россию, и глупостей делать не станет — не то ведь недолго его и расстрелять.

— Вот вас бы точно расстреляли, — кипятилась Элеонора, — если бы вы развернулись не в Англии, а в России.

Потом обсуждали проблему свободы. Шоу козырял избитыми доводами в пользу порядка («Что бы с нами было без полиции?»), Элеонора ловко отбивалась. Шоу утомился и заявил:

— Ну, времени у вас немного; так скоро социализму не учатся.

Перешли на более частные темы. Говорили и обо мне, но об этом лучше скромно умолчать. Затем было объявлено, что двое посетителей желают видеть Шоу. «Подождут», — отозвался Шоу, причем гости, конечно, расслышали его ответ.

Элеонора узнала, что зимой Шоу не отапливал дом и таскал за собою по комнатам электрический камин. Поднимая камин, он однажды надорвался, и пришлось звать хирурга.

Гостью порадовала дружба Шоу с большим рыжим персидским котом: кот всюду ходил за ним, спал на коленях, выслушивал признания, которые его хозяин делал на особом, «кошачьем» языке. Шоу еще больше стал туговат на ухо, отметила Элеонора, и заметно сдал со времени их последней встречи: ходил с палочкой неохотно покидал кресло.

— Жду смерти, — сказал он. — Жизнь прожита. Как я устал!..

Целуя ее на прощанье, он проговорил:

— В стариковском поцелуе много плесени.

Несколько недель спустя я провел с ним пару часов, и он держался довольно сносно, даже припомнил, что полтора года назад я выспрашивал его о Кейре Харди.

— Вы уже сделали этот фильм? — поинтересовался Шоу

— Нет. Харди меня не очень увлек.

— Он был простая душа. Не мог понять, как это можно, чтобы английский джентльмен вроде Эдуарда Грея без смущения врал всем в глаза, а потом уходил из Палаты общин, выставив вруном своего противника. Помню, Харди мне рассказывал, как однажды он целый час объяснял докерам социализм. Лил страшный дождь, слушатели жались к стенам. По окончании речи кто-то спросил: «А почему докладчик ни слова не ска< зал о политике? Как он смотрит на отделение церкви от государства в Уэльсе?» В Брэдфорде готовился митинг

Независимой рабочей партии, и Харди отчаивался, что не знает политики партии в отношении землевладельцев. По дороге на собрание он поделился со мною своей бедой.

«Скажите, что нетрудовой доход надлежит облагать налогом», — подсказал я. Он тотчас взял мое предложение основным пунктом в свою программу. Какой-то он был нерасторопный: не умел управлять людьми, совершенно не знал, с какой стороны подойти к политикам и парламентариям. Он был просто честный малый, прямая противоположность Рамзею Макдональду, который живо разобрался, что к чему в этом мире.

Мне вдруг пришло в голову, что я ни разу еще не спросил Шоу, встречался ли он — или, может быть переписывался — с предметом своей первой любви, Генриком Ибсеном. Пользуясь случаем спрашиваю теперь. «Ни встреч, ни писем, — отвечает Шоу. — Правда, я был на дружеской ноге с Уильямом Арчером, у которого была куча норвежских родственников — Арчер и язык знал хорошо. Он был, между прочим, недурной поэт, и его глубоко задела поэтическая струна Ибсена. Он мне и передал эту заразу — переводил для меня Ибсена с листа задолго до того, как Ибсена хорошо узнали в Англии. Вот Арчер видел Ибсена. В кабинете драматурга висел странный портрет. Арчер спросил, кто на нем изображен. Подавив смешок, Ибсен объяснил: «Стриндберг. Не бойтесь, не укусит!» Уже много времени спустя я интересовался у Нансена, какой был Ибсен человек. А Нансен только и вспомнил, что Ибсен страшно много пил».