Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - Альберт Шпеер

Однако 2 сентября 1944 года, за три дня до того, как я закончил свой меморандум, Финляндия и Советский Союз заключили перемирие, а немецким войскам было предложено покинуть Финляндию к 15 сентября.

Йодль сразу же позвонил мне и поинтересовался моими выводами. Настроение Гитлера снова переменилось. Он больше не высказывал ни малейшего желания добровольно эвакуировать войска. Йодль же настаивал на немедленном уходе из Лапландии, пока держится хорошая погода. Он заявил, что если при отступлении мы попадем в снегопады, свирепствующие там ранней осенью, то неизбежно потеряем много вооружения. И снова Гитлер использовал аргумент, приведенный годом ранее в споре об отступлении из южных районов Советского Союза, богатых залежами марганцевой руды: «Если мы потеряем месторождения никеля в северной Лапландии, наша военная промышленность остановится через несколько месяцев».

Этому мнению не суждена была долгая жизнь. 5 сентября, через три дня после русско-финского перемирия, я курьерской связью послал докладную записку Йодлю и Гитлеру. Я доказывал, что исход сырьевой войны для нас решит не потеря финских никелевых шахт, а прекращение поставок хромовой руды из Турции. Если предположить, что военная промышленность будет работать на полную мощность – чисто гипотетическое предположение с учетом непрерывных авианалетов, – распределение последних запасов хрома придется на 1 июня 1945 года. «Учитывая время, необходимое перерабатывающим предприятиям, производство, зависящее от поставок хрома, то есть вся военная промышленность, остановится 1 января 1946 года»[286].

Реакция Гитлера уже давно стала непредсказуемой. Я готовился к взрыву бессильной ярости, но Гитлер выслушал мою информацию бесстрастно, не сделал никаких выводов и, вопреки совету Йодля, отложил вывод войск из Лапландии до середины октября. В свете общей военной обстановки прогнозы, подобные моим, вероятно, вообще его не трогали. Поскольку фронты рушились – как на западе, так и на востоке, – временной рубеж 1 января 1946 года, пожалуй, казался Гитлеру утопией.

На том этапе гораздо больше беспокоили нас последствия нехватки горючего. В июле я сообщал Гитлеру, что именно по этой причине к сентябрю все тактические перемещения войск станут невозможными. Теперь этот прогноз подтвердился. В конце сентября я написал Гитлеру: «Более тридцати семи истребителей, базирующихся в Крефельде, в течение двоих суток не могли совершать боевые вылеты, несмотря на прекрасную погоду. Лишь на третий день эта часть получила горючее, но его хватило лишь двадцати самолетам на короткий вышет в Аахен». Несколько дней спустя на аэродроме Бернойхен близ Берлина командир учебной роты сообщил мне, что его курсанты из-за недопоставок горючего могут летать лишь час в неделю.

Тем временем дефицит горючего практически парализовал и сухопутные войска. В конце октября после ночного полета в 10-ю армию, стоявшую южнее реки По, я доложил Гитлеру, что «наткнулся на колонну из ста пятидесяти грузовиков, каждый из которых тащила упряжка из четырех быков. Многие грузовики буксировались танками и тракторами». В начале декабря я выразил озабоченность тем, что «обучение водителей танков оставляет желать лучшего», поскольку опять же не хватает горючего.

Разумеется, генерал Йодль знал о проблемах с горючим гораздо лучше меня. Чтобы высвободить для наступления в Арденнах семнадцать с половиной тысяч тонн горючего – прежде мы столько производили за два с половиной дня, – ему пришлось 10 ноября 1944 года приостановить поставки горючего во все другие группы армий.

Авианалеты на нефтеперерабатывающие заводы косвенно повлияли на всю химическую промышленность. Я был вынужден доложить Гитлеру, что «приходится растягивать запасы взрывчатых веществ путем добавления минеральных солей; процентное содержание соли, добавляемой к взрывчатке в снарядных гильзах, уже достигло максимально допустимого предела». И действительно, с октября 1944 года наша взрывчатка на 20 процентов состояла из каменной соли, что значительно снижало ее эффективность[287].

Гитлер усугубил наше и без того отчаянное положение, решив воспользоваться своим последним козырем – новейшим оружием. Как ни фантастично звучит, но в те самые месяцы мы производили все больше и больше истребителей. Всего в тот последний период войны мы поставили 12 720 истребителей в войска, начавшие в 1939 году войну всего лишь с 771 истребителем[288].

В конце июля Гитлер вторично согласился выделить две тысячи пилотов для специального курса обучения. Мы еще надеялись, что, интенсивно используя истребители, сможем заставить американскую бомбардировочную авиацию прекратить авианалеты, ибо во время почти тысячекилометрового полета к цели и возвращения на базы армады бомбардировщиков представляли сравнительно легкую добычу.

Я и генерал-инспектор истребительной авиации Адольф Галланд рассчитали, что в среднем мы потеряем один истребитель на каждый сбитый над Германией бомбардировщик, но материальные потери с обеих сторон в пропорции составят один к шести, а потери летного состава – один к двум. Более того, поскольку половина наших сбитых пилотов сможет парашютироваться и приземлиться на своей территории, а вражеские экипажи будут захвачены в плен, преимущество опять же будет на нашей стороне, даже с учетом превосходства врага в людях, материально-технических ресурсах и в летной подготовке[289].

Кажется, 10 августа сильно взволнованный Галланд попросил меня немедленно вылететь с ним в Ставку: авиасоединение «Рейх», только что укомплектованное двумя тысячами самолетов, неожиданно перебрасывалось на Западный фронт, где, как показал прошлый опыт, ему грозило почти молниеносное уничтожение.

Разумеется, Гитлер сразу же догадался о цели нашего приезда, ведь он понимал, что нарушил данное мне в июле обещание. Дабы предотвратить спор на оперативном совещании, он согласился принять нас, когда совещание закончится.

Я начал с того, что осторожно выразил сомнения в целесообразности его приказа, и, еле справляясь с негодованием, попытался спокойно объяснить катастрофичность положения нашей военной промышленности. Я привел статистические данные и в общих чертах описал последствия непрерывных бомбардировок. Хотя Гитлер слушал молча, я понимал, что он нервничает и сердится: выражение его лица изменилось, руки дергались, он грыз ногти. Напряжение нарастало. Когда я закончил свою речь, полагая, что доказал необходимость использования всех самолетов рейха в борьбе с бомбардировщиками, Гитлер уже не мог себя контролировать. Его лицо густо покраснело, глаза остекленели, и он заорал во все горло: «Оперативные решения – это моя компетенция! Занимайтесь вооружением и не лезьте в мои дела!» Вероятно, без свидетелей он выслушал бы меня более благосклонно. Присутствие же Галланда исключало всякое взаимопонимание или уступчивость.