Волк среди волков - Ханс Фаллада

— А если бы и так, — говорила она и насмешливо, с любопытством глядела на него. — Вы же в них не нуждаетесь. Бросьте чудить! Я думала, вы в крепких руках! Разве такие вещи вас трогают?

— Распустились! Прогнили! Испорчены до мозга костей! — кричал он. — На вас чистого пятнышка нет, одна грязь!

— Пятна всегда грязные, — холодно отвечала она.

Возможно, что в нем возмущалось даже не оскорбленное мужское самолюбие, хотя такие вещи должны выводить из себя всякого мужчину, а особенно двадцатитрехлетнего. Возможно, что еще сильней в нем говорил вдруг нападавший на него панический страх: куда она катится? Неужели она считает себя совсем пропащей? Сознательно стремится в грязь? Неужели этой пятнадцатилетней девочке все уже опротивело?

Каждый порядочный человек чувствует себя ответственным за другого человека: только дурные люди не предупреждают своих ближних, когда те стремятся в болото. Пагель чувствовал себя ответственным за свою каждодневную спутницу Виолету. Стоило его гневу пройти, и он уже заговаривал с ней, предостерегал. Но подойти к ней поближе не было возможности. Она прикидывалась, будто ничего не понимает, она пряталась за колючую проволоку пошлых, ходячих фраз:

— Все такие, надо быть грубой, не то тебя заклюют. — Или: — А вы находите приличным, что господин фон Штудман перед мамой хвост распускает, как раз когда папа уехал, так почему же мне вести себя приличней их? Нашли дуру! — Или: — Вы же мне не рассказываете, чем вы с вашей фройляйн Петрой занимались, пока не разругались. Верно, тоже не очень приличными делами. Так нечего со мной приличия разводить — ведь я не городская барышня. — О, она бывала хитра, как черт! Вдруг без всякого перехода: — А правда, что в Берлине в ресторанах танцуют голые девушки? Вы там бывали? Ну вот! И вы мне рассказываете, будто в обморок упадете, если вот столечко моего тела увидите. Просто смешно.

Ничего не поделаешь, она не хотела понимать. Сто раз Вольфганг Пагель собирался поговорить о Виолете со Штудманом или с фрау фон Праквиц. Если он этого все же не делал, если он молчал, то не из ложной скромности, присущей человеку светскому, а скорее потому, что говорил себе: "Что тут сделают старики, если она меня, молодого, слушать не хочет? Наказаниями да нравоучениями тут только испортишь. Может быть, мне придется заговорить, если она вздумает сбежать или здесь что приключится, но пока все идет своим обычным порядком, с ней ничего не приключится. С кем-нибудь из здешних парней она не свяжется, она чувствует себя полновластной наследницей и не захочет лишиться своего ореола будущей владелицы имения. А если снова вынырнет этот гуляка, лейтенант Фриц, я тотчас же узнаю. С этим молодчиком я посчитаюсь, он на собственной спине почувствует, что я о нем думаю, он дорогу в эти Палестины навсегда забудет…"

Пагель потянулся и расправил мускулы. Он не побоялся бы драки с самым долговязым из деревенских верзил. За три месяца, проведенных в деревне, он раздался в плечах, он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы расправиться с любым лейтенантом, и достаточно опыта, чтобы справиться с любым авантюристом…

— Ну, кого вы сейчас мысленно обнимаете? — насмешливо спросила Вайо.

— Вашего лейтенанта Фрица! — неожиданно сказал Пагель. Он вскочил на велосипед. — Будьте здоровы, фройляйн. Сегодня утром из нашей прогулки ничего не выйдет, мне к моим гусарам пора! Может быть, после полудня?..

С этими словами он уехал.

— Поди-ка сюда, Виолета! — позвала фрау Эва, которая из окна конторы наблюдала за их прощанием и пожалела Вайо, увидев ее разочарованную физиономию. — Через четверть часа я еду в город за деньгами для рабочих. Поедем со мной, зайдем к Кипферлингу, скушаем торт со сбитыми сливками.

— А-а-а, — нерешительно протянула Вайо и выпятила нижнюю губу. — Не знаю, мама… Нет, спасибо, от сбитых сливок еще располнеешь…

И она быстро пошла в парк, чтобы ее не вернули.

— Иногда я очень беспокоюсь, — сказала фрау фон Праквиц.

— Да? — спросил Штудман вежливо. Он сидел над платежными ведомостями; хотя он уже давно не приписывал к цифрам всех тех нулей, какие полагается, однако огромные суммы не умещались в отведенных им графах.

— Она какая-то нерешительная, какая-то вялая. Точно в ней жизни нет…

— Довольно критический возраст для девушки, не так ли? — заметил Штудман.

— Может быть, и правда дело только в этом, — охотно согласилась фрау Эва. — Да и чему иначе быть? — Она подумала, затем осторожно спросила: Она бывает теперь только с Пагелем, и тон, усвоенный ими друг с другом, кажется мне рискованным. Вам это не внушает опасений?

— Опасений — мне?

Штудман рассеянно поднял голову от платежных ведомостей. Если для записи общей суммы жалованья приходилось залезать в графу, отведенную под больничную кассу, то для взносов в больничную кассу он уже прибегал к графе выплаты за нетрудоспособность. Графа выплаты за нетрудоспособность была слишком узка, надо было пользоваться графой начислений на жалованье в конце концов выяснялось, что на платежной ведомости не хватает места. Надо было бы завести вместо платежной ведомости что-то вроде карты, со всеми градусами долготы, как на земном шаре… Каторжная работа! Цифры не сходились. Серьезным, недовольным взглядом смотрел аккуратный Штудман на свои неаккуратные ведомости.

— Господин фон Штудман, — проворковала фрау фон Праквиц с той голубиной кротостью, от которой, как от электрического тока, вздрагивает любой мужчина. — Я вас только что спросила, не внушает ли вам опасений Пагель?

— Ах, пардон, сударыня, прошу меня извинить! Я весь ушел в эти несчастные платежные ведомости. С каждым разом дело все хуже, никак они у меня не сходятся. Теперь я вижу: смысла нет дольше мучиться. Я предлагаю давайте выплачивать круглые суммы, например, за каждого женатого миллиардную бумажку. Правда, мы сколько-то переплатим, но я не вижу другого выхода.

Он задумчиво, озабоченно глядел на фрау Эву.

— Согласна, — спокойно сказала она. — А что, если бы вы, урегулировав денежный вопрос, занялись моими материнскими заботами? Моими опасениями насчет Пагеля?

Господин фон Штудман сильно покраснел:

— Сударыня, я настоящий осел. Когда я во что-либо въемся, со мной ничего не поделаешь. Я вам сейчас объясню…

— Нет, пожалуйста, не надо, милый Штудман! — в отчаянии воскликнула фрау Эва. — Мне нужны не объяснения, а ответ! Временами, — задумчиво сказала она, — вы поразительно похожи на Ахима, несмотря на то что вы полная противоположность друг другу. От него я не могу получить ответа из-за его горячности, от вас — из-за вашей обстоятельности. Результат для меня один и тот же. Я все еще не знаю, основательны ли мои опасения насчет господина Пагеля.

— Ну конечно же нет, — торопливо заявил господин фон Штудман, осознав свою вину. — Независимо от того, что на Пагеля можно вполне положиться как на человека чести, он, конечно же, совершенно неопасен!

— Не знаю, — сказала с сомнением фрау Эва, — он ведь очень молод. И насколько мне кажется, он сейчас в полном расцвете, последние недели он просто сияет. Я это замечаю, а уж молодая девушка и подавно заметит!

— Правда? — обрадовался Штудман. — Он здорово развернулся. Я горд достигнутым результатом! Когда он приехал из Берлина, это был совсем никудышный человек, больной, угрюмый, ленивый — чуть ли не развращенный. А теперь! Арестанты и те сияют, когда видят его.

— И моя Виолета тоже, — сказала фрау фон Праквиц сухо. — Ваши слова никак не могут служить доказательством безопасности этого молодого человека…

— Но, сударыня, — с упреком воскликнул Штудман, — ведь он же влюблен! Только влюбленные бывают такими веселыми, бодрыми и всегда довольными. Ведь это же видно — даже такому сухарю, как я, ушедшему в цифры, и то видно. (Он опять покраснел, но теперь слегка, от ее чуть насмешливого взгляда.) Когда он сюда приехал, ему казалось, что все кончено. Что-то там произошло, он был мрачен, жизни в нем не было. Я его ни о чем не расспрашивал, не хотел. Я считаю разговоры о любви нецелесообразными, так как…

Фрау фон Праквиц предостерегающе кашлянула.

— Но с некоторых пор там, по-видимому, опять наладилось, он получает и отправляет письма, он жизнерадостен, как птица, он с удовольствием работает — он готов обнять весь мир.

— Только, пожалуйста, не мою Вайо! — решительно воскликнула фрау фон Праквиц.

Да, господин фон Штудман сделал правильное наблюдение: Вольфганг Пагель отправлял и получал письма. И в другом господин фон Штудман тоже был прав: новая радость жизни, вновь пробудившаяся в Вольфганге жажда деятельности были связаны с этими письмами, хотя еще ни строчки не пришло от Петры, ни строчки не было написано о Петре. И все же он был радостен. Все же он был деятелен. Все же готов был обнять весь свет. Все же был терпелив с бедной девочкой Виолетой.