Волк среди волков - Ханс Фаллада

Но совершенно ясно, что при столь разносторонних занятиях у матери не оставалось достаточно времени для дочери. Сперва фрау Эва пробовала брать Виолету с собой, когда ездила в поле, когда ходила в контору. Но из этого ничего не вышло. При более продолжительном и частом пребывании вместе выяснилось, что отношения между матерью и дочерью заметно ухудшились. Фрау Эва с беспокойством видела, что Виолету раздражает все, что она ни предложит. Если мать говорила, что сегодня хорошая погода, Виолета утверждала, что погода отвратительная, если мать предлагала пойти искупаться, Виолета находила купанье скучным. Ничего не поделаешь, налицо был протест, воинственное настроение, что-то серьезно напоминавшее вражду.

"Может быть, я действительно была неправа, — раздумывала фрау фон Праквиц. — Может быть, ничего и не было, так, безобидные девичьи причуды, — ведь о чужом мужчине и в самом деле больше ничего не слышно. А она смертельно оскорблена в своих девичьих чувствах. Лучше не донимать ее зря и предоставить все времени. Настанет день — сама ко мне придет".

Итак, Вайо опять получила свободу, о домашнем аресте больше не было речи. Но куда себя деть? Как пуста стала жизнь! Не могла же она вечно ждать. При мысли, что ей придется ждать год, два, три — и чего доброго ждать напрасно, на нее нападал страх. "Уж лучше…" — думала она. Но она не знала, что лучше: смерть, первый встречный — она не знала. Что-то должно случиться! Но ничего не случалось, ровно ничего!

В первые дни вновь обретенной свободы она обегала все уголки, где раньше бывала с Фрицем. Целыми днями бродила она в лесу, там, где встретила его впервые. Она отыскала все те места, где они лежали в траве, она помнила каждое из них… Казалось, примятая трава только что поднялась, мох только что разгладился, — а он не приходил. Временами ей представлялось, что он был только сном.

Побывала она и в Черном логе, после долгих поисков нашла искусно замаскированное место, где было зарыто оружие. Долго бродила она там, ведь должен же он прийти, должен поинтересоваться, не открыта ли тайна, — а он не приходил!

Иногда она встречала на прогулках в лесу старого лесничего Книбуша. Он выкладывал ей все, что накипело у него на сердце. Его вызвали на очную ставку с браконьером Беймером; подлец, должно быть, прослышал о бахвальстве лесничего. Он нагло утверждает, будто лесничий сбросил его с велосипеда, несколько раз ударил головой о камень, хотел убить, извести, а ведь Беймер после падения с велосипеда сразу же потерял сознание. Со стариком обошлись очень круто, сказали, что если б не возраст, его тут же посадили бы в тюрьму. О затравленной косуле не было даже речи, сперва дадут ход делу о покушении на убийство! А пока что браконьер блаженствует в больнице, хорошие харчи, внимательный уход, отдельная комната, правда, с решеткой на окне — никогда еще ему, прохвосту, мерзавцу, так не жилось.

Виолета зевала, слушая это нытье. Лесничий сам виноват, должен был знать, что придется ответить за болтовню о геройской схватке с браконьером Беймером! Она заинтересовалась его рассказом, только когда лесничий сообщил, что встретил во Франкфурте маленького управляющего Мейера. Но теперь маленький Мейер совсем не маленький человек, он стал большим человеком, у него завелись деньги, да еще какие!

Лесничий подробно описал, как был одет господин Мейер: шикарный костюм, дорогие кольца на пальцах, золотые часы с двойной крышкой! И что же, господин Мейер не возгордился, он пригласил лесничего на ужин в дорогой ресторан. Он угостил его рейнвейном, затем шампанским, которое он под конец подкрасил бургонским, Мейер называет его "Турецкой кровью"! Лесничий облизывал губы при воспоминании о кутеже.

— Одним спекулянтом больше стало! — презрительно усмехнулась Вайо. Это как раз подходящее для него дело! А вы в благодарность за угощение, конечно, выложили ему все, что делается в Нейлоэ.

Лесничий, весь красный и взволнованный, запротестовал против такого подозрения. Даже о том, что господина ротмистра нет здесь, не рассказывал. Ровно ничего не рассказывал. Да и вообще разговор шел совсем о другом…

— О чем же шел разговор? — сердито спросила Вайо. Но лесничий точно сказать не может.

— Вы были пьяны, Книбуш, — заявила Вайо. — Вы вообще не помните, что болтали. Ну, ни пуха ни пера.

— Спасибо, — пробормотал лесничий, и Виолета пошла своей дорогой.

Ей наскучила нудная болтовня лесничего, ей наскучил лес, наскучили назидательные изречения бабушки. Дедушка постоянно в каких-то таинственных разъездах или торчит у старосты Гаазе, а дома молчалив, задумчив, скучен. Лакея Редера она избегает, она даже не спросила, куда он дел ее письмо. (Но теперь она днем и ночью, несмотря на протесты удивленной матери, запирается на ключ у себя в спальне.) Ах, все ей наскучило, все опротивело… Виолета недоумевает, что, собственно, она делала целыми днями раньше, пока Фрица еще не было? Она старается припомнить — нет, не знает. Ни к чему ни вкуса, ни интереса — все наскучило.

Единственно, что остается, это Вольфганг Пагель. Он, пожалуй, должен быть ей еще ненавистней, чем мать, но ей совершенно безразлично, что он о ней думает, что он ей говорит, безразлично, когда он ее высмеивает. Она его совсем не стесняется, точно он ей вроде брата.

Они усвоили невероятный тон друг с другом, бабушка так бы на месте и умерла, если бы услышала, как болтает с Пагелем ее внучка, для которой она подвергла цензуре сластолюбца Вольфганга Гете.

— Пожалуйста, без нежных прикосновений, фройляйн, — мог сказать ей Пагель. — Я уж вижу, на вас опять сегодня нашло, опять у вас мозги набекрень. Синяки под глазами, — но помните, я ведь слабый, податливый мужчина…

Виолете такой тон был совсем не по душе. Она висла у него на руке, прижимала его локоть и говорила:

— Это-то и хорошо! Могли бы с чистой совестью быть поласковей со мной, на кой вы все для вашей Петры бережете.

— Не на кой, а к чему, — со штудмановской педантичностью поправлял Пагель. — Может быть, вы все-таки постарались бы научиться правильно говорить по-немецки?

Ох, как ее это злило, раздражало, мучило до слез! Он не подпускал ее близко, до поцелуев больше не доходило, Пагель строго за этим следил. Иногда она убегала от него, вся красная, со слезами ярости на глазах. Ругала его трусом, тряпкой, шляпой, клялась, что не скажет с ним больше ни слова…

На следующее утро она стояла уже у дверей конторы и дожидалась его.

— Ну как, сменили гнев на милость? — ухмылялся он. — Клянусь вам, Виолета, сегодня я чувствую себя еще большим трусом, тряпкой и шляпой.

— Когда вернется мой Фриц, — кричала она, сверкая глазами, — я ему расскажу, как вы со мной обращались! Он вызовет вас на дуэль и уложит на месте. Вот буду рада!

Пагель только смеялся.

— Думаете не скажу? Обязательно скажу! — кричала она, опять впадая в ярость.

— Вы на это способны, — смеялся он. — Я уже давно знаю, что вы бессердечная тварь, вам хоть весь мир подохни, только бы своего добиться.

— Хоть бы вы подохли! — кричала она.

— Да, да, подохну. Но только не сейчас, сейчас мне в конюшню пора. Зента сегодня ночью ожеребилась — пойдете со мной?

И она, конечно, шла с ним. Чуть не плача от волнения и нежности, стояла она перед маленьким, длинноногим, большеголовым существом и растроганно шептала:

— Ну разве не прелесть? Так бы, кажется, и задушила! Ах, какой душенька!

С искренним удовольствием поглядывал Вольфганг исподтишка на свою Виолету. "И эта же девчонка преспокойно оставила бы меня валяться с пулей в груди. Или, еще того лучше, в животе, чтобы перед смертью поскулил еще немножко. Нет, Петер в тысячу раз лучше. С тебя толку мало, снаружи тру-ля-ля, а внутри все прогнило! Червивые яблоки мне никогда не нравились!"

Хотя обычно Пагель и чувствовал себя с Виолетой спокойно и уверенно, хотя он и смотрел, свысока на эту сластену-девчонку, иногда она доводила его чуть не до исступления: он не мог простить ей ее распущенность. Бог с ней, он терпел ее ласковые пожатия, полунасмешливые проявления нежности и страсти, неприятно, но что поделаешь! В роли Иосифа, спасающегося от жены Пентефрия, всегда есть что-то комическое. Инстинкты ее были разбужены, сдерживаться, отказывать себе в чем-либо она не научилась.

Но когда она по дороге в поле небрежно, свысока говорила ему: "Ступайте вперед, Пагель, мне за кустик нужно", когда она во время купания раздевалась при нем, нисколько не стесняясь, как перед собственной бабушкой, — тут он доходил до белого каления. Охотнее всего он бы ее ударил, он ругал ее последними словами, весь дрожа от волнения.

— Ну вас к черту, что вы, непотребная девка, что ли? — кричал он.

— А если бы и так, — говорила она и насмешливо, с любопытством глядела на него. — Вы же в них не нуждаетесь. Бросьте чудить! Я думала, вы в крепких руках! Разве такие вещи вас трогают?