Ещё вчера… - Николай Мельниченко

– Как это? Кто ему дал наряды вне очереди?

– Не-а, не наряды. Он – добровольно, – бормочет почти во сне командир отделения.

По каменным плитам ступеней, стертыми поколениями матросов, спускаюсь в огромный камбуз. А вот и мой Мельник. В рабочей робе с закатанными штанинами и рукавами он старательно драит каменные плиты пола. "Прихватываю" дежурного мичмана:

– Почему мой матрос вкалывает у вас?

– Так он сам приходит, спрашивает, что надо сделать…

Я недоверчиво-вопросительно продолжаю глядеть на мичмана.

– Ну, мы ему даем за работу две буханки хлеба… Полторы он съедает сразу, полбуханки – относит ребятам, или – откладывает на потом…

Я поворачиваюсь и ухожу. Возможно, вспоминаю, как мечтал сам о хлебе в Казахстане, а особенно во время голодовки на станции Аягуз… Моя попытка увеличить норму хлеба для матроса Мельника – ничего не дала: он не был гигантом, которому это "положено".

– А я на ней женюсь, – заявил замполит, когда

парткомиссия обвинила его в сожительстве

с козой.

Я никогда не вел и не поддерживал разговоров об отношениях с женщинами в мужских компаниях. Тем более, – не хочется писать об этом в своей биографии. Делаю это сейчас только ради разнообразия и для предостережения несведущих, возможно – внуков-правнуков. Именно их я хочу предостеречь от расчетливых и хладнокровных стерв. Они, стервы, сначала изображают самоотверженную любовь, и умеют вовремя лечь под выбранную жертву, одурманенную игрой своих гормонов. Прозревать жертва начинает позже, когда появляются настоящие дорогие люди – дети, и обратной дороги уже нет…

А вот доводы против. 1) Стервы – тоже женщины, их тоже можно понять: замуж невтерпеж. В конце концов, они делают то, к чему предназначены самой природой. А мы, караси, не должны зевать, когда щука охотится. 2) Главный урок истории состоит в том, что из нее никто никогда не извлекает никаких уроков. 3) За долгую жизнь я успел осознать, что "добрые советы" участникам отношений "мужчина – женщина" – слышны гораздо слабее гласа вопиющего в пустыне. Тем не менее – надо как-то "возопиять" об уроке полученном лично.

В выходной я повел группу матросов на экскурсию в один из музеев Ленина, тот, где во дворе стоит броневик. К группе примкнули три девушки, одиноко тынявшихся по пустынным залам: на нашу группу выделили экскурсоводшу, которая с ложным пафосом что-то вещала.

Вскоре две девицы попроще "слиняли", а третья совсем вошла в нашу группу, весело и остроумно разговаривая сразу со всеми матросами, но находясь почему-то всегда рядом со мной. В зале, где показывали документальное кино о Ленине, был могильный холод – как в Мавзолее. Девушка в тоненьком платьице совсем замерзла, и я, филантроп несчастный, накинул ей на плечи тужурку.

При расставании Алла при всех матросах призналась чуть ли не в любви ко мне, их командиру, и попросила адрес для переписки. Я, под веселое ржание матросов, дал ей адрес и фамилию самого маленького моего матроса Вани Потапенко. Уже через несколько дней Ваня подошел ко мне с улыбкой до ушей:

– Товарищ лейтенант, Вам письмо!

– Да нет, Ваня, это тебе письмо, – ответил я, поглядев на конверт.

– Вам, вам! Вы прочитайте!

Я невольно прочитал письмо. Грамотно, хорошим почерком написан был облегченный вариант письма Татьяны к Онегину, нацеленный на меня лично. Я рассмеялся и возвратил письмо Ивану:

– Письмо подписано тебе, Ваня. Вот и выкручивайся…

Потапенко ушел озадаченный. Позже стало известно, что один из матросов решил под моей маркой ответить Алле и договориться о встрече. Видно, его письмо не отличалось грамотностью, и он был разоблачен. Пришедшее к Потапенко следующее письмо было наполнено благородной сдержанностью: "извините, ребята, мне действительно понравился ваш командир. Теперь я понимаю, что он просто пошутил, дав адрес. Бог ему судья, и т. д. Если он захочет все же извиниться передо мной за свою шутку, то вот мой телефон…".

По телефону мои извинения не были приняты и предложена встреча. Мы встретились, шутили, смеялись, побывали в кино. Поздно вечером я проводил Аллу до дома: она жила прямо в лаборатории, где работала.

– Тебе очень поздно ехать в Автово. Может быть, заночуешь у меня? Утром и в часть тебе близко. Только – ни-ни!

Я поколебался, но доводы были веские. С "ни-ни" я тоже был согласен.

Утром я был несказанно удивлен: меня уже ожидал завтрак, от которого я уже успел отвыкнуть в своей холостяцкой жизни. При веселом разговоре Алла пожаловалась, что давно хочет посмотреть один спектакль, но нет спутника. Мне тоже уже надо было приобщаться к культуре, чтобы забыть о суровых военных буднях, поэтому я обещал взять билеты. Посетили "Чертову мельницу" в театре Ленсовета, смеялись до упаду. Опять было поздно, опять ночевка, опять "ни-ни", опять завтрак, приготовленный заботливыми руками…

Встречи продолжались, "ни-ни" однажды незаметно прекратилось… Я потихоньку начал втягиваться в такую жизнь. Была "эпоха безвременья": юность и первая любовь ушли, со своей малявкой я расстался навсегда. Да и маленькая она еще: "сменит не раз младая дева…".

Прозрение было жестким, но очень своевременным. Я случайно услышал разговор с подругой, из которого узнал, что я не единственный, а просто главный кандидат в мужья из-за своей "лопоухости". Что если я начну "вилять" на пути к бракосочетанию, то на меня есть управа – политотдел и командование, которое всегда защищает "права обманутых женщин". Облик умной и коварной "охотницы" за мужьями раскрылся полностью…

Я не стал устраивать "сцену у фонтана", а просто объявил, что срочно уезжаю в длительную командировку. На просьбу писать я малодушно пообещал, "если это будет возможно".

В общежитии я блаженствовал всего несколько дней. Однажды вечером открылась дверь нашей полностью засекреченной берлоги, и Алла рыдая упала мне на грудь…

Я безвольный человек и не могу выносить женских слез… Спасла меня настоящая долгая командировка в Забайкалье, в которую я отправлялся с небывалой радостью.

Уже через неделю в Забайкалье я, не сообщив еще свой адрес даже родной матери, начал еженедельно получать письма от Аллы, якобы тоскующей в разлуке. В Забайкалье я мог быть также на объекте возле Улан-Уде. Так и оттуда мне передали пачку ее писем. Конечно, я не отвечал, но тональность писем месяца два нисколько не менялась. Затем пришло требование выслать деньги на аборт, затем пошли прямые угрозы обратиться к командованию и в политорганы, где на офицера и комсомольца всегда найдут управу. Теперь моя совесть вполне стала спокойной: поступил я правильно, а вот шантажу военные моряки не поддаются. Просторы СССР надежно защищали меня от прямого вторжения агрессора…